Ольга Александровна Флярковская родилась и выросла в Москве. По образованию театровед, историк театра. Автор трёх поэтических сборников: «Таинственное ремесло» (2014), «На кукушкиной зорьке» (2017), «Земля-скрижаль» (2019). Стихи публиковались в журналах «Двина», «Сибирь», «Берега», «Родная Ладога», «Голос эпохи», «Северо-Муйские огни», «Новая Немига литературная», в газете «Православный Санкт-Петербург» и др.
Заведующая отделом культуры и искусства литературного альманаха «Гражданинъ». Организатор и ведущая творческого клуба «Чернильная роза» при МИКК «Особняк Носова» в Москве.
Лауреат четырёх литературных премий, в частности, литературной Премии «Наследие» 2023, Премии лирико-патриотической поэзии имени поэта и воина Игоря Николаевича Григорьева 2017, победитель поэтического конкурса Фестиваля исторической и патриотической поэзии «Словенское поле» 2019. Член жюри пяти поэтических фестивалей. Член Экспертного Совета ВСД «Русский лад».
Член МГО Союза писателей России.
СИНИЧКА СЕВЕРА
В Москве рябины покраснели —
а значит, ранней быть зиме,
и день июльский днём осенним
сегодня кажется вполне.
Ещё вчера шестое чувство
гнало мечты за горизонт,
а нынче — в полдень светит люстра
и занял ванну чёрный зонт...
А! Плюнь на это, в самом деле,
столице дань отдав в сердцах!
Мы удерём на две недели,
исчезнем в порховских лесах!
Билет плацкартный так ли дорог?
И путь — всего-то ночь одна.
Там вётлы встали на пригорок
и соком брызжет бузина...
И пусть хоть дождь, хоть ветер в клочья
бельё с верёвок оборвёт —
нас книги ждут у лампы ночью,
а утро к озеру зовёт!
Где с комарьём не будет сладу —
черника спеет в сосняке,
и никаких морей не надо
с такой синичкою в руке!
ПСКОВЩИНА
Церковки твои мне в сердце врóщены,
но красой их глáза не обжечь —
нет земли на свете проще Псковщины.
Вот бы мне в неё однажды лечь
и смотреть, как мечутся пожарища,
а потом стихают в небесах...
Вспоминать о вас, мои товарищи,
знать, что здесь — сам Пушкин на часах
русской расцветающей словесности,
русской сострадательной души...
В Выбутах — святой и дикой местности —
валунам кивают камыши.
У Ключей все тропы в крошке каменной,
по курганам свищет ветровей.
Не пугают жар и прах окалины
местных меднолицых скобарей.
Овевает близость приграничия
словно незаметным холодком,
оттого ли холод безразличия
я не ощутила здесь ни в ком?
Греют сердце лики чудотворные,
а вокруг раскинулись леса,
и глядятся в отмели озёрные
эти заревые небеса...
Мне бы вновь пройти звенящим августом
по траве, растущей из камней,
по земле, так поздно мне показанной,
но до самой капельки моей.
И под вечер слушать — не наслышаться
благовеста вдумчивую речь
и смотреть, как медленно колышется
Кром в реке, которой не истечь.
ХОРОНИЛИ ЕЁ И МЫКАЛИ...
Перестаньте, как над покойницей,
Над Россиею причитать!
Игорь Ляпин, «Благодать»
Хоронили её и мыкали, продавали, как нищий вошь...
Заполошно погибель кликая, в голенище ховали нож:
Заревую, лесную, горную — чтоб железом её, кнутом!
Покидая страну озёрную, с ней прощаться не стал никто.
Всё куражились, кляли, фыркали: мол, одно тебе — подыхай!
И судьба тебе: кукиш с дыркою, а не свадебный каравай!
И мечи твои ржою точены, и воители: тля и тлен.
И лежать тебе у обочины в дурнотравии до колен!
Поносили... Считали звонкие забугорные барыши...
А над нею шептали тонкие легкотелые камыши!
Золотыми тугими слитками осыпалась в ладони рожь,
А покров ей живыми нитками ткал негаданный щедрый дождь.
Озирались: чужая улица... Всё казалось им как во сне...
А она им — а вдруг заблудятся? — свечку ставила на окне!
А она заревыми пальцами раскрывала всё шире даль
И предавших звала скитальцами, и ей каждого было жаль.
И, прощая, молилась истово, у иконы поклон клалá...
И всё в небо тянула чистые, в искрах солнечных, купола!
За своих забубённых детушек, недосчитанных в срок цыплят,
Покрывалась на праздник ветошью, власяницу надев до пят.
Становилась для всех юродивой, о блаженстве печаль тая...
А звалась она просто Родиной. И моя она, и твоя...
...Хоронили её и мыкали: «На позор тебя, нищета!»
А она и в скорбях великая, несравненная красота!
...Заревая, лесная, горная... Сердцем кинешься — не обнять!
Только Богу раба покорная, нам до гроба святая Мать.
В БЕЛОРУССИИ
Осока — послушница ветра,
Склонённые кроны ракит,
И мягче бывалого фетра
Травы луговой малахит.
Отрадой скользящего взгляда —
Сосновый скрипучий лесок,
Маслят крепконогих отряды,
Черники стекающий сок.
Как будто и не было страха
И мрака душевного нет —
А только льняная рубаха
Да местной работы браслет.
Да стройная эта обитель,
Да звон чудотворной воды...
Да августа лёгкие нити
Вдали от войны и беды.
У лесом заросшего устья
Ничком упаду в мураву
И вдоволь наплачусь над Русью,
Мольбой о которой живу...
ЛЕНИНГРАДКА
Памяти Антонины Михайловны Флярковской
Завитками позднего ампира
Стёкла разукрасила зима.
Вымершие гулкие квартиры.
Лютый холод. Утро. Голод. Тьма.
Женщина в обмотках... баба Тоня!
Ты едва бредёшь не чуя ног,
На твоих руках уже не стонет
Крохотный двухмесячный сынок.
Ты как тень среди других страдальцев —
Еле-еле бьётся жизни нить.
Надо на Смоленском в одеяльце
Младшего в сугробе схоронить!
Скрыты звёзды напрочь туч рогожей...
Времени река не льётся вспять!
Бабушка, ах, если б было можно
Вам тепла и хлеба передать!
...Путь домой лежит в январской стыни,
Ни собак. Ни галок. Ни огней.
Да вовек твоё святится имя
В беспощадной памяти моей...
ДЕТДОМОВСКИЙ ХЛЕБ
Моему отцу, композитору Александру Флярковскому
В девять лет — одиночество. Серых простынь тоска.
От отца было — отчество и вихор у виска,
А от матери — родинка муравьём над губой,
Обещание: «Родненький, я приду за тобой!»
Довоенное прошлое унесли поезда…
Но горит за окошками ночью та же звезда!
На картошке да в валенках — ничего! — проживём.
Это дома ты маленький, здесь — пока что чужой.
Шли казённые ходики. Тьма. Не видно ни зги.
С чесноком бутербродики, чтоб спасти от цинги.
Ленинградскому мальчику объявили бойкот,
Обвинили запальчиво:
— Ты украл бутерброд!
Исхудавшим былиночкам было ясно до дна:
Хлеб — всем поровну, и́наче не наступит весна.
Все ребята без жалости в рот набрали воды,
И жила в нём до старости боль от этой беды!
И поклялся он истово над письмом от отца
Не горбушку, а истину отстоять до конца.
Эти нормы железные диктовала им жизнь,
Поднимала над бездною и шептала: держись!
Это кровное, генное… Так взрослела душа.
Слабость — каяться в сделанном, если не совершал!
Но с открытостью чистою доверять и прощать,
До последнего истину, как отец, защищать.
Времена незабвенные…
Эти бритые лбы…
Это детство военное
На прицеле судьбы.
РЫБКА
«Горе и радость!» — она сказала,
Руки ему положив на плечи.
В небе смеркалось, и гул вокзала
Смысл доносил, но слова калечил.
«Радость и что?..» — он спросил с улыбкой.
Ветер косынкой плеснул — и нету!
«Я приплыву к тебе белой рыбкой,
Белой, запомни мою примету!»
«Шутишь... о чём ты сейчас шепнула?»
«Радость, любимый, во мне бушует!»
Вместе шагнули из тьмы и гула:
Он — одесную, она — ошую.
Вместе купе обживали с толком,
Вместе чаёк с земляникой пили...
Он с батареей ушёл за Волхов,
Ну, а её под Москвой убили.
Нам не понять, деловым и ушлым,
Как это страшно — навек расстаться!
Как это — ночью бессонной слушать
Белую рыбку, слегка за двадцать...
* * *
Наливается лето озоном недавней грозы,
отцветает последняя ветка персидской сирени.
По отцовским бумагам ладонями ветер скользит,
с любопытством читая давно миновавшее время.
Пожелтевшая метрика — вынешь! — желтеет стократ,
на военном билете печать расплывается синим.
Осыпается шрифт с командирских истёршихся карт,
с фотографий семейных задумчиво смотрит Россия...
...Вдоль оврагов черёмухи мчится состав «45»,
поезд «41» опаляет дыханием снова.
Чтобы время постичь, нам поэтами стоило б стать,
но даётся немногим негромкое вещее слово.
Будет поле дремать, утопая в обильной росе,
молодые берёзы блеснут наготой на рассвете...
Так устроено Богом, что могут быть Божьими все,
только чаще бывают — герои, поэты и дети.
ПСКОВ
Не Париж, не Лондон, не Мадрид —
Луч на древнем куполе горит.
Говорит из замети веков,
Колокольный взяв из языков,
Псков.
Стая уток в небе над Псковой,
Плащ рассветный ясно-голубой.
Строгий ход Довмонтовых часов
Отпирает к утрене засов —
Псков.
В полдень Кром распахнут всем и вся.
В Троицком соборе спят князья,
Тишины молитвенный покров
Исцеляет сердце от грехов.
Псков...
Чужестранкой я не буду здесь:
Этот город — искренность и честь.
В серой шубе тающих снегов,
В опоясе стен и берегов —
Псков.
Здесь прямее плечи, выше дух.
Здесь названья улиц ловит слух —
Воевод и воев из низов.
Город-князь средь русских городов —
Псков...
Раз Великой долгая рука
Поманила жить издалека —
И меня средь башен и холмов
Встретил брат мой, ласков и суров,
Псков.
СТАРУХА
Где лишайником стены от ветра укрыты,
Где встревоженно выпь по болотам вопит,
Будто Ноев ковчег, догнивает корыто
И похожа изба на заброшенный скит.
Не дождавшись ответа кудесницы рыбки,
Стал старик будто камень на бреге морском.
И, качая тоску в расколовшейся зыбке,
Повязалась жена его чёрным платком.
Как ей, древней, дойти, чтобы мужа покликать,
Принести ему мёд из цветов василька?..
Ведь глаза его слепы от солнечных бликов,
И лежит на руке неподвижно рука.
Словно русла, морщины изрезали щёки...
Он белее скалы, у которой застыл.
И ветра, накатавшись на волнах высоких,
Набросали к ногам его тину да ил.
Но старуха пошла через топь и чащобу.
Ей совиные блюдца светили в пути.
Пусть к чужому дому́ или к мужнину гробу —
Только надо во что бы ни стало дойти!
Перед нею метели гряды наметали,
Над старухой, клубясь, проплывали века.
Но за далью вставали всё новые дали,
Где она обретёт своего старика.
АВГУСТ НА ПСКОВЩИНЕ
Тянет нивяник зелёные шейки,
Взгляд колокольчика свеж, как и прежде.
Дождь-непоседа из старенькой лейки
Вымочил поля цветные одежды.
Ягодник август, напевник, рассказчик!
Трудно мне будет с тобою расстаться!
Сыростью тянет из порховской чащи,
Ранит осока неловкие пальцы,
Ноет комар-пустозвон, не смолкая...
Спросите: что тебе дорого в этом?
Может быть, это причуда такая,
Может быть, это такая примета —
Кровью черники окрасив ладони,
Тихо смотреть, как у самой дороги
Аисты ходят, что белые кони,
Пряча в траве голенастые ноги?
Август — скитов потаённых смотритель,
Инок Никандровой пустыни дальней...
Тянутся дней паутинные нити,
Полнит вода ключевая купальни...
В ПЕЧОРАХ, ЗА МОНАСТЫРЁМ
Остеофиты битого асфальта,
Мир двухэтажек, близь черничных троп...
И синяя полуночная смальта,
И сосенок предутренний озноб.
Шершавые осанистые стены,
Владычицы Печерской тихий лик...
Платочки скорби бабушек согбенных
И первые автобусы «калик».
И ты, моё возлюбленное поле,
За мощным взмахом крытых жестью стен
Зовёшь меня на якорь из неволи —
Эпохи бесконечных перемен.
Живое поле в вышках марсианских,
Рассветную впитавшее зарю...
Из всех даров, мучительных и царских,
Я за тебя судьбу благодарю.
ОТЧЕГО ТЫ ПЛАЧЕШЬ?
Станиславу Александровичу Золотцеву
Господи, помилуй и спаси
Терпеливых жителей Руси,
Кто с рожденья ранен на века
Тем, как в дымку прячется река,
Тем, как бродят аисты в росе,
Как на землю льётся тихий свет!
Сердцу свет откликнуться велит
На вечерний колокол вдали,
Где темнеют псковские леса,
Где собор крылится в небеса,
Где погоста замерли кресты,
Где люпины дикие густы...
Там чиста становится душа,
Там покосы песнями шуршат.
Всё в сравненье с этим — миражи!
— Отчего же плачешь ты, скажи?..
ОБЕРЕГ
Не жука скарабея, катящего солнце в овражину,
Не заглавную букву в колечке — серебряной прорезью, —
Я беру в обереги дорогу крутую и влажную,
И утиное царство на глади зеркального озера.
Деревянный мосток, и осоку, и мхами заросшую
Грудь скалы, где, сливаясь в единое звонами,
Колоколят ключи, и живёт величавое прошлое,
И легенды кружат над Изборском ветрами калёными.
Здесь в низинах туман вечерами, как леший, лохматится,
А над озером храм, а над храмом — небесное пастбище.
Здесь прильнуло ко мне отсыревшее летнее платьице,
Но коснулась плеча, согревая, кленовая лапища.
Только здесь и тревоги, и страхи ночные излечатся,
Потемневший мосток проведёт от отчаянья к чаянью...
Здесь мгновенье одно, народившись, становится вечностью,
А душе для молитвы даются простор и молчание.
ХИЛОВО
Старые лодки уткнули носы в рогоз,
Клочья тумана как будто застыли в танце.
Ивы сплели над протокой висячий мост:
Я бы ступила — да страшно впотьмах сорваться!
Ох, как сыра, как промозгла ночная даль!
Северо-запад не даст никому поблажки.
В голосе тихом невольно расслышишь сталь,
Пороха горечь глотнёшь из походной фляжки.
Думаешь, местность изрезала сеть морщин?
Эти овраги в кустах комарьё разводят?
Хиловский лес — партизанский оплот и щит,
Здесь к строевой даже пень престарелый годен.
Здесь не проедет конь, здесь заглохнет танк:
Сунется рылом — и брюхом увязнет в топи.
А на шоссе ставит мины ночной десант —
Вскоре взлетит на воздух фашистский опель!
Здесь по краям болот не спешит рассвет
Платья рябин развесить в ветвях сушиться...
Здесь у погибших подчас и фамилий нет,
Лишь в котелках и касках — земли кашица.
Не перечесть их, расстрельных могильных рвов —
Возраст от двух и доходит до девяноста!
Порхов, и Луки, и Себеж, и Дно, и Гдов
В первый же год нахлебались страданий вдосталь.
Помнишь Красуху, каратель с надменным ртом?
Помнишь ли тех детей за сенным сараем?
Кровь их горит на мундире твоём влитом,
Крик их до неба взметнулся вороньим граем!
Грозно молчит предрассветный еловый бор.
Лаем немецкий шмайссер вспорол дремоту...
...Розовый луч колыхнулся в просвете штор.
Ты за плечо трясёшь меня: что ты? что ты?..
Крыша беседки — для аистов милый дом.
Белые своды, ступени для входа в воду.
Храм у пруда, невысокий за Узой холм...
Мирное чудо неяркой лесной природы.
НИКАНДРОВА ПУСТЫНЬ
Вьюнок, кукушкин лён, ползучий белый клевер —
Венка родной земли неяркие цветы.
Влечёт меня к себе прохладный Русский Север
Великой простотой разбросанных святынь.
Люпины, резеда, гвоздика полевая,
Черничные кусты в овражине лесной —
Пути к самой себе вернее я не знаю,
Здесь даже чудеса случаются со мной!
Никандровой тропы уложенные брёвна,
Радоновый родник — бессонный синий глаз!
Пусть ноги устают, но я рождаюсь словно,
В студёную купель ныряя каждый раз.
Малина на подол украдкой брызнет соком,
Докучливый комар нацелит копьецо,
Тень утки промелькнёт в разросшейся осоке,
И двери отворит высокое крыльцо!
Обитель тишины, умерь мои тревоги,
Оставь мои грехи и слёзы осуши!
Я обретаю здесь, у храма на пороге,
Лесной недолгий рай, пристанище души...
* * *
Обители, озёра, тишина...
Белёсая осенняя прохлада.
Наполнилась прибрежная волна
Медовой желтизною листопада.
На стенах дремлют сырость и покой,
Здесь речи умолкают отчего-то.
Осыпались древесною трухой
Бока на берег поднятого бота.
Короткая возможность просто жить,
День провести у озера и храма,
Безмолвие природы сторожить,
А на молитве первой вспомнить маму.
Горчинкой мха черничный пахнет лес,
У северных широт короче лето.
Последней паутины лёгкий блеск,
И тихие вопросы... без ответа.
НЕСМЕЯНА
Тихая царевна Несмеяна...
Дмитрий Кедрин
В платьице из сизого тумана
Здешнего озёрного шитья
Краше всех царевна Несмеяна,
Северная родина моя...
Взор открытый с тайною грустиной
Мог бы много высказать тому,
Кто готов почувствовать Россию,
Видеть в ней хозяюшку в дому.
Через годы смуты и тревоги,
Войнами сожжённые леса
Ты прошла, царевна-недотрога,
Чистая нетленная краса...
За тобой холмы в крестах железных,
Пред тобой поклонные кресты...
Жребий твой — всегда парить над бездной,
Не боясь ни тьмы, ни высоты.
Зацветают слива и шиповник,
Бьют из скал Словенские ключи...
Чтобы нам не сгинуть в тьме духовной,
Говори, царевна, не молчи!
На пирах, едва пригубив чашу,
Ты была полна огня и сил...
Как бы ни был горек день вчерашний,
Новый — свет надежды приносил.
Что же ныне в зарослях бурьяна
Холостые русские поля?..
Ты глядишь растерянно и странно,
Родина печальная моя.
Но пока в тебя мы живы верой,
Судный петел твой не закричит.
И бегут из мхов на камень серый
Звонкие изборские ключи...
ВЕСНА В КОНСТАНТИНОВО
Памяти режиссёра Андрея Денникова
Переменчивый март доедает снега.
Голубеет дорога голубкой во мгле.
Клочковатый туман завершает бега,
Прижимаясь под утро к холодной земле.
Век тумана недолог, и в здешнем краю
Он ручной и домашний, как кот на печи.
Подрастает весна, и тревожный Баюн
По оврагу хвостом в нетерпенье стучит.
Здесь холмы словно складки на плате Оки,
Здесь поля отзываются в сердце тоской.
Здесь от груза неправды в себе отрекись,
Ведь иначе не выдержать этот покой!
Здесь старушки глядят на приезжих в окно:
С кистенём или с миром пришёл на порог?
А тебе показалось, ты умер давно
И в рязанскую землю блаженную лёг.
Здесь простор от остывших пожарищ горчит,
Здесь полынные зори Емелям встречать...
И опять прилетают несчётно грачи,
И внимают берёзы их шумным речам.
Ослепит чешуёй на излуке река,
Приготовится сердце в лебяжий полёт,
И под немощным снегом очнутся века,
И к щекам половодье румянцем прильёт.
И когда ты замрёшь над обрывом Оки,
Где лучами изрыт оседающий склон,
Потечёт с колокольни, как с Божьей руки,
Константиновской церкви серебряный звон.
НА ОКЕ
Поговори со мной, река,
Своими тайными ключами
О том, как хмурые века
Тебя царицей величали,
Как жгла деревни татарва
И ты брала тела девичьи...
Как песни горестной слова
Вослед неслись в напевах птичьих.
Как в ночь купальскую, резвясь,
На отмель выбрались русалки,
Как любовался юный князь
На их ныряния и салки!
Как отражаются весной
В тебе раздетые берёзы
И как крепчает дух лесной
Под грома майского угрозы.
...Поведай, тихая Ока,
Души лукавством не корёжа,
Как на венок легла строка,
Что первой выдохнул Серёжа...
МЕЖДУ НЕБОМ И ПТИЦЕЙ
Между небом и небом...
Сэда Вермишева
Между небом и птицей,
меж землёй и лозой —
Только сон, что мне снится,
обжигая слезой,
О разверстой пустыне,
о целящей воде,
О любви, что и ныне
дарит силы в беде.
О бескрайней отчизне,
что стоит на краю,
О начавшейся тризне
с отпеваньем в раю,
О высоком и близком,
о пустом и чужом,
Об отчаянье риска
тех, кто прёт на рожон,
О надежде упрямой,
о святой простоте
И об имени мамы
на могильной плите...
О Москве и Донецке,
о клубящейся мгле,
О снарядах немецких,
уцелевших в земле.
О полёте валькирий
над притихшим Донцом,
О потерянном мире,
обагрённом свинцом...
О собаке бродячей,
не нашедшей своих,
О молитвенном плаче,
переплавленном в стих,
О проклятой эпохе
разделенья и лжи,
О родившейся крохе,
что в пелёнках лежит!
О сиянии света
в каждой Божьей душе,
И о тех, чьи ответы
не услышать уже...
...На июньском рассвете
по вчерашней золе
Сны уходят, а детям
надо жить на земле!
