Олег Прудников: Романовы: два портрета на фоне двух веков русской истории. Часть II. Царь-рыцарь и первая «Конституция» самодержавия  

Олег Прудников: Романовы: два портрета на фоне двух веков русской истории. Часть II. Царь-рыцарь и первая «Конституция» самодержавия   24.07.2016 10:29

Когда на свет появился будущий Всероссийский император Николай Павлович, обрадованная Екатерина II-я, которой оставалось править империей менее полугода, написала своему известному заграничному респонденту, другу-философу и дипломату барону Ф. Гримму: «Голос у него бас, и кричит он удивительно… В жизнь мою – в первый раз вижу такого рыцаря». Через две недели она снова сообщала Гримму: «Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, …беспрестанно просит есть. Я полагаю, – отмечала императрица, – что никогда осьмидневный ребёнок не пользовался таким угощением, это неслыханное дело». А в следующем письме барону «августейшая бабка», словно предсказывая будущее, определила судьбу Николая, который, «по необыкновенной силе», как выразилась она, был «предназначен… царствовать», несмотря на наличие двух старших братьев. Предсмертное предсказание Екатерины Великой, казавшееся накануне её кончины в 1796 году невероятным, сбылось, и у России впоследствии появился могучий правитель – Николай Первый. Кстати, «первым», в буквальном смысле слова, он стал и в императорской династии. До него среди Романовых не было мальчиков с именем Николай. Бабушкино же прозвище, придуманное ею с первых дней жизни царственного младенца, повлияло на весь последующий путь Николая Павловича. 

По характеру, внешнему виду, манерам и при решении любых, сложных или рутинных, каждодневных вопросов, касавшихся и частных дел, и государственного управления, великий князь и затем самодержец, он представал перед окружающими статным богатырём-великаном и выглядел тем, кого легко можно было назвать Рыцарем. Однако не только исполинская внешность украшала третьего сына императора Павла. Он был подлинным рыцарем и по своему внутреннему складу. Не терпел самочинства, всегда оставался до крайности требовательным к себе и к другим. Ценил воинскую доблесть и умение беспрекословно подчиняться принятым правилам. Воспитанный, в отличие от брата Александра, не двуличными вельможами при блистательном Дворе Екатерины, а в строгой обстановке родительского дома, Николай с раннего детства привык к дисциплине и впитал привитое ему уважение к строгому исполнению закона. От отца он успел перенять исключительное прямодушие, открытость и твёрдость взглядов.

Все эти качества натуры «Рыцаря Николая» особенно ярко проявились в те суровые дни, которые Северная Пальмира пережила с момента получения её военным генерал-губернатором графом Милорадовичем таганрогского сообщения о почти безнадёжном состоянии царя, и завершившиеся подавлением восстания на Сенатской площади. Позднее тот трагический период ноября – декабря 1825 года назовут «междуцарствием». Именно им воспользовались заговорщики в целях революционного изменения государственного строя. Это известно. А по какому сценарию воплотились бы в реальность дальнейшие планы дворянских революционеров, если бы наследник русского престола принял тогда власть обычным образом в течение нескольких часов? Авторитетные историки-архивисты уверены – попытка произвести вооружённый мятеж в Петербурге попросту не имела бы места в истории.

Многим кажется непонятным, зачем в «нецивилизованной», «бесправной» России все Романовы и их ближайшее окружение терпели взаимные «реверансы» великих князей – Николая и Константина? Ведь разобрались они, чуть ли, не на краю гибели монархии. Никакая определённая, согласованная учёными версия ответа на данный вопрос ещё не получила общего признания. Кое-кто продолжает наивно рассуждать о том, что морганатический брак Константина являлся «препятствием» к трону, и находившийся в Польше цесаревич был вынужден постоянно отрекаться от неотъемлемого, принадлежащего ему по закону, права на русский престол. Иные соглашаются со странным, безосновательным мнением, допускающим возможность ситуации, когда автоматическому воцарению Николая мог помешать лишь один генерал Милорадович, так как не в распоряжении членов династии, а, почему-то, в его руках, по их мнению, сосредотачивались воинские силы столицы. Третьи полагают, что Николай, неожиданно узнавший о своём статусе наследника в согласии с логикой тайного отречения цесаревича Константина и высочайшего завещания, не распорядился опубликовать рассекреченные документы и, немедленно присягнув брату, не принял государственную власть из-за боязни волнений в гвардии. Так, в результате какой-либо из перечисленных причин, будто бы, и образовался вакуум власти – междуцарствие.

Мы говорим о перипетиях династического кризиса 1825 года, возникшего по редкой причине отказа главных действующих лиц от власти, чтобы, несмотря на различные мнения, обратить внимание читателя на одно обстоятельство, смущающее либералов, русофобов и материалистов. Один очень важный, еле замечаемый и вряд ли достойно отмеченный исследователями факт остаётся неоспоримым и подтверждённым: Николай Павлович, получив от Милорадовича своевременное напоминание о соблюдении порядка престолонаследия, отказался принять не ограниченную никакими политическими институтами и источниками верховную власть, не пожелав при этом нарушить, «всего-навсего», букву закона. Не в пример нынешним защитникам западной «демократии» с их практикой двойных стандартов и противоправными стремлениями, русский великий князь, поборник абсолютизма, на исходе первой четверти XIX-го столетия официально признал допустимым единственный, исключительно правовой способ передачи титула Всероссийского императора!

Напоминание Михаила Андреевича Милорадовича о порядке престолонаследия, высказанное Николаю в довольно резкой военной форме, по признанию отлично осведомлённого С. П. Трубецкого, сводилось к верному тезису о невозможности «располагать престолом по завещанию» и к тому, «что отречение Константина тоже не явное и осталось необнародованным», то есть не вступило в законную силу. Правда, дальше в записках неудавшегося диктатора восстания подчёркивалось, как великий князь якобы час за часом «доказывал свои права» на получение короны в обход здравствующего брата, а граф Милорадович «признать их не хотел». Здесь мы, конечно же, сталкиваемся с намеренно преувеличенной оценкой противника существовавшего политического режима.

Благородное, рыцарское и, к тому же, по-христиански смиренное подчинение Николая писаному закону не вызывает сомнений. Убедившись в справедливости доводов генерал-губернатора, он, не сомневаясь, смело последовал указаниям положительного, формального права и не нарушил этого права даже на пороге непредвиденной катастрофы, грозившей погубить его собственное правление. Речь идёт о чётком следовании законодательным положениям Акта о престолонаследии, принятого Павлом Первым 5 апреля 1797 года. Акт, получивший санкцию закона совместно с Уложением об императорской фамилии, условно можно назвать первой «конституцией» самодержавия. Разумеется, он не наделял подданных политическими свободами. Указ «О порядке наследия престола» был призван гарантировать непрерывное преемство династической власти, но приобрёл непреходящее значение для развития русского права. Действуя в рамках узкой сферы правового обеспечения передачи наследственной власти он, тем не менее, способствовал практическому внедрению в государственную жизнь России принципа законности задолго до появления конституционных автономий Великого княжества Финляндского, Царства Польского и общегражданской конституции, изданной в апреле 1906 года. Более того, акт о престолонаследии навсегда наказал будущим самодержцам «свято соблюдать вышепостановленные законы», ибо сам Павел, приняв 5 апреля 1797 года таинство коронационного миропомазания, тут же присягнул изданному им указу и положил его парадный экземпляр в серебряный ларец для хранения в Успенском соборе Кремля. Поэтому статьи указа, в целом, не ограничивая монархию в политико-правовом плане, по силе их «прецептивного», или обязательного действия, имели очевидное юридическое сходство с конституцией. Недаром, спустя семь лет после воцарения Николая Павловича, неотменяемый Акт о наследовании престола по достоинству войдёт в Свод законов империи – главное детище государя – под именем Основного закона.

В забытом широкими кругами современников Манифесте о вступлении на престол императора Николая I-го, который совершенно не случайно поручили отредактировать опытному правоведу М. М. Сперанскому, разъяснялась подоплёка событий, давшая удачный повод к мятежу декабристов. Отложив публикацию документов 1822 года о заблаговременном отречении цесаревича Константина, Николай, как гласил текст манифеста, поспешил «утвердить уважение… к первому коренному отечественному закону» и принёс присягу брату, «яко законному, по праву первородства, Наследнику Престола Всероссийского… дабы предохранить любезное Отечество Наше от малейшей… неизвестности о законном его Государе». Получив, наконец, письмо о «торжественном» отречении прямого наследника, а также грамоту великого князя Константина, предоставившую ему императорский титул по праву, Николай Павлович, «вступая на Прародительский Престол», приказал «учинить» себе и своему сыну-наследнику «присягу в верности подданства». Манифест был подписан 12 декабря, за два дня до выступления тех, кто попытался предупредить его появление в народе.

День присяги, 14 декабря 1825 года, явил новое доказательство духовной силы, храбрости и решительности «Рыцаря Николая». Государь, который в условиях острого политического кризиса не прибегал к применению силы и исполнил все повеления «коренного отечественного закона», встал впереди защитников порядка, не прячась за солдатские спины. Пока тянулись дни «междуцарствия», Николая Павловича ознакомили с информацией о раскинутой сети обширного заговора, нити которого перестал энергично «распутывать» угасший в Таганроге Александр. Великого князя, принимавшего высшую власть, «точно громом ударило», и он, как вспоминалось потом, ощутил «всю тяжесть своей участи». Когда же начальник штаба гвардейского корпуса генерал Нейдгарт принёс в Зимний дворец известие о нарушении процедуры присяги и самовольном движении войск к Сенату, то поражённый предательством, утомлённый многодневными нравственными испытаниями, император замер посреди кабинета. В голове застучали слова, произнесённые жене в давешнем ночном разговоре. «Обещай мне проявить мужество, если придётся умереть… умереть с честью…». На предложение Нейдгарта поскорее рассеять толпу возмутителей благополучно принявшим присягу и готовым выдвинуться полком Конной гвардии тихо вымолвил: «Седлать, но не выводить», попросил штабных и командиров частей оставить его одного. «Я спросил себя, что мне делать», вспоминал Николай, «и, перекрестясь, отдался в руки Божии, решил сам идти туда, где опасность угрожала». Молодой царь осознал – с подписанием бумаги о законном принятии престола вовсе не кончилось, а только началось, причём, нечто высокое. Быть может, то, ради чего он родился и жил.

На нижнем этаже Зимнего он свёл большой караул гауптвахты и направил егерскую роту Финляндского полка к центральным воротам. Эти Финляндцы не подведут. Наравне с преданными конногвардейцами малого внутреннего караула они раньше других присягнули наутро. Но надо подождать Преображенцев. Встретить Первый батальон – личный, лучший батальон императора. Те живо прибегут с Большой Миллионной. Какие-то считанные сотни метров. У решётки главных ворот уже скопились горожане. Но Первого батальона не было видно. Николай вдруг очутился рядом с тысячью незнакомых лиц. Перед ним собрались не сенаторы, не министры. Кругом стояли простые и знатные, бедные и богатые люди, не посвященные в подробности свершившегося государственного дела. Мгновения необычной встречи затягивались – и царь сам обратился к подданным с речью. Сам громко продекламировал возложенные на него по закону права, глядя на лист нечитанного в Петербурге манифеста.

Подошли запоздавшие Преображенцы. Даже их новоявленного державного вождя, хорошо знавшего полк, поразила навсегда запечатлённая в его памяти «геройская, почтенная и спокойная наружность сего истинно первого батальона в свете в столь критическую минуту». Со времени Петра Великого никто из государей не водил в победоносные сражения славную гвардию! Под Аустерлицем Благословенный Александр в отчаянии, верхом и с одной обнажённой шпагой, бросался напролом в гущу смертельной атаки, но он не погиб, он был надёжно прикрыт в несчастном бою преображенскими гренадерами, он одолел Бонапарта и спас Европу. Но что было делать Николаю, шагнувшему не на дорогу триумфа и признания, а в «роковой день», в его же «царствующем граде»? Исполнить долг, «…проявить мужество, если придётся умереть… умереть с честью…». «К атаке в колонну…», скомандовал государь Преображенцам. Не запираясь во дворце, без подкреплений, он один повёл свой батальон в сторону Адмиралтейского бульвара, «туда, где опасность угрожала»…

…На памятнике, сооружённом у Исаакиевского собора заслуженными мастерами архитектуры и искусства Николаевской эпохи, О. Монферраном и П. П. Клодтом, император изображён скачущим на любимом вороном Лорде в доспехах Конной гвардии. Застывшее движение грациозного коня выражает изящество и уверенность, строгость и благородство, красоту и могущество, – всё то, что воплощал собой этот несгибаемый Царь-Солдат, Царь-Рыцарь.

Олег Прудников: Романовы: два портрета на фоне двух веков русской истории. Часть I. Символ возрождённой России