Писатель «замкнутых углов» – возвращаясь к началу

Писатель «замкнутых углов» – возвращаясь к началу 30.03.2016 12:34

«Нет сомнений в том, что повесть удерживается сегодня в классическом наследии. Но удерживается ли она в круге живого чтения? – вот о чем думаешь, когда берешь текст в руки.- Так размышляет критик Л.А. Аннинский о «Тюфяке» А.Ф. Писемского (повести, опубликованной в 1850 году в «Москвитянине» и принесшей автору шумный успех). И тут же пытается дать ответ (видимо, больше самому себе) на тонкий вопрос — почему, как ему кажется, повесть ушла из «живого чтения»: «Да, кое-что уже не срабатывает. Типология. Вялый Бешметев кажется наброском, по которому позднее написаны фигуры куда более яркие: Рудин, Лаврецкий… Обломов. Они его затерли в нашей литературной памяти. Точно так же сочные купчихи Островского не дают посвежу воспринять несравненную Перепетую Петровну с несравненной же Феоктистой. Точно так же Юлия и вообще все эти комнатные романы, старательно выписанные в «Тюфяке», воспринимаются теперь как вариации на тургеневские темы».

И далее Л. А. Аннинский, с присущей ему виртуозностью, начинает подкреплять доводами уже возникшую у него еще до разговора о повести «Тюфяк» собственную концепцию - о Писемском как о сломленном идеалисте. Оттого-то, считает критик, главный герой «Тюфяка» дорог автору, ведь именно «в нем погребен — идеалист». И «вокруг него и стоит облако полувысказанной авторской обиды. Оскорбленность за чистоту. И еще – лейтмотивом же – чувство фатальной обреченности этой чистоты. И смирение перед обреченностью».
Мысль бесспорно достойная уважения, но… концепция может рассыпаться, как построенный на столе карточный домик (сравнение в стиле 19 века!), если мы зададимся вопросом – был ли писатель Писемский д е й с т в и т е л ь н о идеалистом?
.
Родившийся 11(23) марта 1821 года в старинной дворянской семье, Алексей Феофилактович принадлежал к ее обедневшей ветви, почти зачахшей на уровне его деда, который был неграмотен, сам обрабатывал землю, и только его сын, отец писателя, пройдя нелегкий путь военной службы от солдата до майора, сумел вернуть, пусть не обеспеченность и знатность, но дворянское самосознание и, через удачный брак, породниться с другим, не менее славным русским дворянским родом. Родители были уже не молоды: из родившихся детей выжил только один – будущий знаменитый писатель.

Как понятно образованному читателю: ни дед Писемского, ни отец-служака ни коим образом не могли оставаться идеалистами, даже, вполне возможно, будучи к идеализму предрасположены от рождения: иначе бы они просто не выжили и не выбрались из той тяжелой колеи, в которую угодила эта родовая ветвь. Материалистами в самом практическом значении этого понятия их сделала сама жизнь. Трудная жизнь.

Алексей Феофилактович тоже отличался завидным практицизмом: известно, что он мог легко передать свое новое произведение другому журналу, забрав из того журнала, которому роман или повесть были обещаны, если ему издатель предлагал повысить гонорар. Однако, будучи человеком весьма доброжелательным, он думал о благосостоянии не только своем: именно Писемский был одним из основателей Литературного фонда – его подпись стояла под протоколом первого собрания вновь учрежденного общества 8 ноября 1859 года. И это, несмотря на его весьма резкую – не идеалистическую! – оценку современной ему литературной атмосферы: «В литературе везде и всюду происходит полнейшая мерзость: все перегрызлись, перессорились, все уличают и обличают друг друга», – писал он Тургеневу.

А вот как отзывался об Алексее Феофилактовиче один из наиболее умных биографов – П. Анненков: в Писемском нельзя «было подметить ничего вычитанного, затверженного на память, захваченного со стороны в его речах и мнениях. Все суждения принадлежали ему, природе его практического ума»

Этот «практический ум» в те годы, когда слава писателя пойдет на убыль, но романы и повести будут продолжать публиковаться и хорошо оплачиваться, сделает интересный поворот, – причем, отнюдь опять же не в идеалистическую сторону — Писемский будет все гонорары вкладывать, говоря современным языком, в приобретение небольшой городской недвижимости, которую станет сдавать в наем…
.
Это же крепкое и трезвое начало проглядывает из произведений писателя — все как бы идеальное ставящего под сомнение, более того, освещая его лампой иронии. Вот, на первый взгляд, идеалист и романтик из романа «Люди сороковых годов» (годов идеализма!) Еспер Иванович Имплев, о котором говорится, что он сильнейшим образом чадолюбив, и, однако, одновременно мы узнаем, что этот тонкий чадолюбец свою родную дочь, родившуюся от прислуги, держит вдалеке от дома в семье крестьянина и даже (из идеализма!) не только не произносит ее имени, но даже слово «дочь» у них с ключницей под запретом… Особой иронии удостаивает Писемский «тонкие отношения» Имплева с княгиней, которая потом, из любви к Есперу Ивановичу, возьмет его дочь в воспитанницы, Имплев же ведет себя так, будто все телесное не только ему чуждо, но даже и унизительно. И это при многолетней любовной связи со своей прислугой…. Двойная мораль Имплева – психологически признак слабости, а в литературном плане — рудимент романтизма, весьма скептически оцениваемый Писемским.
.
Именно ирония – очень сильное и отчетливое свойство повести А. Писемского «Тюфяк», свойство, сближающее этого «выдающегося реалиста» (определение критика М.П. Еремина) с… постмодернизмом! ( При всей сомнительности для меня термина «постмодернизм» – «а был ли мальчик?» – некое условное литературное пространство он все-таки очерчивает). Потому что ирония Писемского в «Тюфяке» равно далека как от мудро-добро-насмешливой улыбки Пушкина, так и от гоголевского смеха сквозь слезы — ирония Писемского отстраненная и, можно сказать, тотальная. Почти за любым описанием, почти за любым персонажем «Тюфяка» (а данные заметки касаются именно этого произведения, о других — в следующих статьях) у Писемского угадывается его собственная ироничная оценка. Он равно усмехается и над идеалистами, и над практиками, – он не верит и самой жизни – она скучна ему в свете обыденности, без режиссерского замысла и актерства, преображающих действительность и г р о й, и это все-таки не тот смех, который усматривает в произведениях Писемского отличный современный его биограф С. Плеханов, написавший, что «народная смеховая культура нашла в Писемском своего яркого выразителя, одного из первых в нашей новейшей словесности», нет, даже при некотором родстве с народной смеховой культурой, ирония Писемского другая, это именно та отстраненная ирония, которую мы находим уже только в литературе 20 века у постмодернистов. А.Ф. Писемский строит повесть «Тюфяк», соблюдая не принцип реализма (хотя она и создает мнимый эффект достоверности и правдоподобия), но принцип условной театрализации (тоже черта прозы 20 века!) – писатель как бы перебрасывает мостик от прозы к драме: диалоги у него удивительно хороши, порой в них можно заметить тот элемент сатирического абсурдизма, который, бытовым характером напомнив Гоголя, сразу откликнется сходным абсурдом в литературе наших дней.
Вот, к примеру крошечный разговор из той же повести « Тюфяк»
- Нет, матушка, это так.
- Какое, дура, так! Паша, видна, у меня юбка-то?
- Я ничего не вижу.
- Наклонись, батька, пониже, посмотри хорошенько, нехорошо… растрепой-то приедешь.
- Я ничего не вижу.
- Ну, уж и этого-то не умеешь сделать порядочно; экий какой! Еще кавалер!
.
П. Анненков вспоминал: «Хорошо помню впечатление, произведенное на меня, в глуши провинциального города, – который если и занимался политикой и литературой, то единственно сплетнической их историей, – первыми рассказами Писемского „Тюфяк“ (1850) и „Брак по страсти“ (1851) в „Москвитянине“. Какой веселостью, каким обилием комических мотивов они отличались и притом без претензий на какой-либо скороспелый вывод из уморительных типов и характеров, этими рассказами выводимых…»
.
Диалоги в прозе Писемского настолько сценичны, что даже не очень опытный читатель заподозрит в авторе не просто любителя театра, но - ч е л о в е к а т е а т р а.

Да, Писемский был по своему сопутствующему писательскому (а, возможно, и главному) дарованию – талантливым актером: в любительских спектаклях он так прославился в роли Подколесина, что поклонники утверждали – играет молодой самодеятельный актер не хуже, а лучше самого Щепкина! И все эти длинные бесконечные описания театральных репетиций в его прозе — оттуда же – от страстной любви автора к театру, от недовоплощенного таланта артистического, который являл себя только в мастерском авторском чтении романов, повестей и пьес друзьям, знакомым и высокопоставленным лицам (последним – с прямой практической целью). И вся как бы простонародность Писемского, в которой усматривали полную естественность, более похожа — если оценивать ретроспективно — на удобную роль, созданный образ, потому производящий такое натуральное впечатление, что носитель его не играл роль «простого мужика из дворян», а вживался в образ — как вживается в любую роль настоящий талантливый актер.

Актеры не бывают идеалистами, они жизненные практики, потому что социореагентны, и самые одаренные из них, будучи копиистами по сути, преображают копию, создавая из нее образ и выделяя те черты, в которых зрителями будет угадан определенный социальный тип.
.
И Писемского современники относили к «социальным писателям», Добролюбов увидел в Писемском даже «учителя жизни» и вот., что он записал в своем дневнике: «…чтение «Богатого жениха» (…) пробудило и определило для меня спавшую во мне и смутно понимаемую мною мысль о необходимости труда и показало все безобразие, пустоту и несчастье Шамиловых. Я от души поблагодарил Писемского; кто знает, может быть, он помог мне, чтобы я со временем лучше мог поблагодарить его?»
.
Идеалист Добролюбов — виден даже из этого отрывка - ведь необходимость труда ради семьи и, так сказать ради куска хлеба для Писемского всегда была только тяжелой ношей: «…я несу многотрудную и серьезную службу; для литературных занятий моих у меня остается одна только ночь, надобно много благоприятных обстоятельств, чтобы человек при подобных условиях собрал силы для труда», – писал он в одном из писем из Костромы, где служил чиновником особых поручений. И, если Салтыков-Щедрин вскрыл механизм государственной чиновничьей машины — и том виде, в каком он ее показал, машина уже не была способна более к движению, Писемский как анти-идеалист не увидел выхода ни в перспективе отмены крепостного права, ни в ломке самого бюрократического механизма — он - как практик — везде натыкаясь на «замкнутые углы», надеялся, что разомкнуть хоть один из них могут не реформы, не усилия «прогрессивных деятелей», но идущее изнутри самой жизни стремление к улучшению ее, как бы имманентно присущая обществу тенденция к обновлению. И оттого-то, в конце концов, Писемский как бы оказался ближе к консерваторам. Но он не был им. Он, повторю, был практиком. Причем наделенным колоссальным артистическим талантом, включающим интуитивную неосознанную наблюдательность. Конечно, он бы хотел, чтобы общество строилось на высоких нравственных идеалах, но, не будучи идеалистом по сути, прекрасно понимал, что это нереально, и вот здесь, в этом тупике, мысль критика Л А Аннинского о фатальной «обреченности чистоты» – чистоты идеалистической, обреченности, которую чувствуют герои Писемского, упираясь в свои замкнутые углы, окажется справедливой, все-таки удерживая построенный им литературный карточный домик. Но справедливой – именно – для героев Алексея Феофилактовича, но отнюдь не для него самого.
.
Герой «Тюфяка» Павел Бешметев — действительно, может показаться идеалистом. Но не в философском смысле, а в чисто нравственном: он чист ( и здесь снова Л. А Аннинский совершенно прав, выделив этот лейтмотив чистоты в прозе Писемского). Но идеализм Бешметева настолько аморфен, что носит, скорее, характер, первичного ощущения, как бы первого наивного доверчивого шага в волны жизни.
.
Очень интересно о повести «Тюфяк» высказался в 1852 году А. Григорьев:
«Тюфяк» – самое прямое и художественное противодействие болезненному бреду писателей натуральной школы; герой романа, то есть сам Тюфяк, с его любовью из-за угла, с его неясными и не уясненными ему самому благородными побуждениями пополам с самыми грубыми наклонностями, с самым диким эгоизмом, этот герой, несмотря на то, что вам его глубоко болезненно жаль, тем не менее – Немезида всех этих героев замкнутых углов, с их не понятым никем и им самим не понятными стремлениями, проводящих «белые ночи» в бреду о каких-то идеальных существах…».

Отметим в его характеристике «прямое и художественное противодействие» натуральной школе, и попытаемся взглянуть на повесть глазами читателя 21 века. В повести как бы намеренно обыгрывается «Женитьба» Гоголя (такой прямой игры с чужим текстом вы не найдете ни у Тургенева, ни у Гончарова, ни даже у Л. Толстого, здесь Писемский первооткрыватель): Павел Бешметев, на самом деле, тот же Подколесин, только не выпрыгнувший в окно, а женившийся на девице «тонкой материи». В повести есть и сваха и выступающий в роли Кочкарева отец невесты. Причем, мотивы поступков, как бы самые прагматичные, разбиваются, точнее, тонут в аморфности самого главного героя: он проводит время точно так же, как Подколесин и как потом будет проводить время Обломов - лежит у себя дома, предаваясь неопределенном душевным помыслам и туманным мечтаниям.
.
«Тюфяк» – это доведенный до трагической развязки абсурд жизни, столкнувшийся с идеализмом (который в повести дважды или трижды устами других персонажей назван просто «глупостью»). Нам, читателям, жаль в конце повести бедного Павла Бешметева, а над Подколесиным мы ведь просто смеемся. А. Ф. Писемский, с его стремлением довести до конца, то есть как бы до «правды жизни» дорогу, по которой ведет бешметовская «идеалистичность», на самом деле, неожиданно делает некий постмодернистский ход в конце повести: наскоро соединив одних персонажей и разобщив других, он отправляет Бешметева в небытие не потому что он пережил трагедию любви, а с л у ч а й н о.

Писатель, который весьма расчетливо выстраивал отношения с издателями, устраивал «нужные читки» своих произведений перед «нужными людьми», носил в себе этот неподдающийся рационализации вечный абсурд случайной трагедии — который несет в себе и наиболее близкий ему талантливый, но спившийся актер – герой его рассказа «Комик».
.
«Романтическая линия» в «Тюфяке» столь же абсурдна: Бахтияров, в котором критики усматривали пародию на Печорина, это с л у ч а й н ы й Печорин, без всякой идейной основы — он как бы генетически (мать француженка) выводимый из европейского романтизма, на фоне русской провинциальной жизни, с точки зрения Писемского, экзотичен и смешон, а совсем не привлекателен, а, главное, опасен, поскольку является носителем чуждого здоровому и правильному укладу жизни «романтического» клише.

Писарев в статье «Стоячая вода» (1861 год, журнал « Русское слово»), посвященной повести «Тюфяк», считая Писемского р е а л и с т о м, на самом-то деле характеризуя его героев как жертв затягивающего омута среды, абсолютно точно обозначает в Писемском как писателе главное: выявление абсурда рутинного существования — этого замкнутого тупика, который, как мы убедимся, не смогут разомкнуть никакие социальные, самые глобальные перемены: ни отмена крепостного права, ни события 1917 года – он может быть разомнут только и д е а л ь н ы м! – вот в чем, наверное, разгадка тайны человеческой жизни.

Но вернемся к тому вопросу, который прозвучал в начале заметок: почему когда-то нашумевшая повесть Писемского « Тюфяк» выпала из круга живого чтения (о других произведениях Писемского поговорим позже)?
.
Тот же Л. А. Аннинский, рассуждая о «Тюфяке» пишет: « Но брезжит и смутная догадка: а если эта фактурная рыхлость, как бы «недоведенность» до полной четкости, – есть не «недобор» того или иного качества, а само качество, собственно, и составляющее здесь суть художества? Словно не вполне ясно, зачем рассказано. Словно все эти люди: плохие ли, хорошие ли, – равно вызывают некую трудноуловимую усмешку. И не мотивирует автор их сумасбродств, словно бы полагая, что их и не мотивируешь».

Все, что отметил критик, очень точно. И я полагаю, догадка его о «с а м о м к а ч е с т в е» сути художественного метода верна. Ведь и главный герой — обладает той же «р ы х л о с т ь ю ! Так продвинемся еще дальше и дадим ответ — п о ч е м у все же когда-то знаменитая повесть « Тюфяк» выпала из современного живого чтения. Произошло это, на мой взгляд, потому что, несмотря на некие писательские знаки средней прозы 19 века (морализаторские авторские комментарии, длинноты и прочее), в главном, Писемский о п е р е д и л современную ему прозу, совершив прыжок из натуральной школы в то, еще неизвестное никому в годы его творчества направление, которое в 20 веке будет условно обозначено как «постмодернизм» – и оттого он оказался гораздо дальше от главного направления советской прозы – социалистического реализма – дальше чем Тургенев или Гончаров — и н е в п и с а л с я. Время Писемского наступает только сейчас. Только сейчас мы может увидеть, что «Тюфяк» – это анти – «Женитьба», только сейчас мы способны оценить ту антиидеалистическую позицию автора, после которой — или полная безысходность, «замкнутый угол» или угол разомкнутый — уводящий стрелой в н о в ы й идеализм – идеализм в е р ы в то, что рутинный абсурд — не единственная реальность в реальной многомерности!
Дело за издателем, который будет способен з а н о в о представить Писемского читателям.

Камертон