У войны не женское лицо. Воспоминания белорусских блокадниц

У войны не женское лицо. Воспоминания белорусских блокадниц 24.03.2018 11:54

Мария Давыдовна Ягодницына  – одна из немногих, кому удалось выжить в страшные дни блокады Ленинграда, тех, кто ценой неимоверных усилий смог победить голод и смерть.

Сегодня Мария Давыдовна – организатор и бессменный руководитель общественного объединения «Белорусский союз блокадников Ленинграда», Минского городского общественного объединения «Несовершеннолетние жертвы блокадного Ленинграда», клуба «Дорогой отцов – дорогой жизни», член Координационного совета общественных объединений Республики Беларусь, Координационного совета российских соотечественников в Республике Беларусь, общественного объединения «Белорусский союз женщин», клуба «Патриот» Республиканского дома ДОСААФ.

Мария Ягодницына награждена медалью «Ветеран труда», памятной медалью «В честь 60-летия полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады», юбилейными медалями СССР и Республики Беларусь, знаками «Жителю блокадного Ленинграда», «За мужество и любовь к Отечеству» и другими нагрудными и памятными знаками и грамотами СССР и Республики Беларусь.

Всё начиналось так…

Мне было одиннадцать лет, когда гранула война, разделившая нашу жизнь «до» и «после». Хотя довоенная жизнь была не из легких, она вспоминалась, как сказочно прекрасная. Тепло. Пироги по выходным. Огромный абажур. За столом – вся семья. Шутки. Смех. Мягкий диван, на котором можно поваляться с книгой.

Ягодницына Мария Давыдовна

Рухнуло всё разом

Брат ушел добровольцем в армию. Отец ушел в ополчение, потом добровольцем на фронт.
Остались мы с мамой вдвоем. Холод, голод. Дивана уже нет – сожгли. Болтается ненужный абажур. В комнате жуткая мрачная тишина.
Все помнят суровую зиму 1941–1942 годов. Тяжко было всем. Мы – не исключение. Не хочется об этом вспоминать, но и забыть невозможно.

Первая утрата

Раннее утро, вернее, еще ночь. Бреду за хлебом, карточки зажаты в кулак. У булочной уже очередь. На руке пишут номер. Все молчат, жмутся друг к другу.
Дома – мама. Она уже почти не ходит. Чувствую приближающийся ее конец. Она объяснила, где находится детский дом, и рассказала, как себя вести, когда она умрет.
Стою в очереди и плачу. Вдруг вернусь домой, а мамы уже нет… Вытираю кулаком глаза. Прошу «поберечь» очередь. Бреду к маме. Очень скользко. Несколько раз падаю. Поранила руку.
Опять – в очередь. До открытия магазина еще более часа.
Находит дрема. Сквозь обволакивающий сон слышу: «Держите девочку! Голову, голову держите! До чего же тяжела!» Сознание возвращается, и тут – обида: «Тяжелая, значит толстая». А я ведь очень худая…
Наконец, открыли. Вот и прилавок. Желанный черный кусочек на весах. Тянусь за хлебом. Внезапно худые длинные пальцы мелькают над моей головой. Хлеба на весах уже нет. За спиной – фигура: тощая, длинная, плачущая, рот набит хлебом. Моим хлебом. Что будет с мамой?

Похоронки

Февраль. Приближается день моего рождения. Знаю, что подарков не будет, ног жду. Пытаюсь навести порядок. Мама немного повеселела. Фантазирует, как после войны жить будем. Какие платья мне купит.
Стук в дверь. Открываем. Женщина протягивает две бумажки и уходит. Радуюсь: «Письмо с фронта!» Спешу к маме. Надрывный крик. Похоронки. Две сразу. Папы больше нет. Нет и брата.

Обмен

Менять больше нечего. Голод нестерпимый. Единственная ценная вещь – зингеровская швейная машинка. Обвязываю веревкой, спускаю по обледеневшей лестнице, затаскиваю на санки. С трудом удалось поменять. Повезло.
Вот я и дома, кладу на стол плитку столярного клея и кусок дуранды. Лепим лепешки, запекаем на буржуйке.
Радости нет конца!

За водой на Фонтанку

Было очень холодно. Валил снег. Так не хотелось идти за водой, но мама очень просила. Пошла очередь. Кто с чайником, кто с бидончиком.
Вот и я с водой. Теперь выбраться бы на берег. Очень скользко – люди падают и вода, растекаясь, сразу замерзает. Ручка чайника примерзла к намокшей варежке.
Вверх подымаются тонкие прозрачные детские руки. И вдруг… Никто ничего не понял.
Над нашими повозками пронесся самолет, и в нас полетели пули. На меня упало чье-то большое тяжелое тело.
Минуты казались часами. Выстрелы умолкли. Серебряная страшная птица улетела.
Я вылезла из-под чего-то очень тяжелого. Чьи-то тела. Это сестры Нина и Любовь. Мы начинаем их трясти… густая черная кровь хлестнула из простреленной груди.
Наши воспитательницы, чужие, но родные люди, закрыли нас своими телами. Дети остались живы. Только на дороге кричала девочка. Ей оторвало обе ноги.
Прямо на нас откуда-то из поворота выскочила машина. Остановилась. В ней генерал и еще какие-то важные военные.
Кольцо детей взяло машину в плен. Мы попросили забрать девочку и отвезти в госпиталь. Все плакали.
– Мы не можем этого сделать. Здесь нет госпиталя. Ей нельзя помочь. Дети, если вы нас не пропустите, то сорвется важное задание.
Кольцо расступилось. Машина уехала. Девочка умерла. Ее похоронили вместе с воспитательницами.
А мы, дети, поняли, что генералы ехали, чтобы предупредить о самолете с красными звездами, под которыми на само деле была свастика.
Обоз медленно катился дальше. И небо уже не было таким ярко-синим. Оно стало черным.

Частушка

Фашистов гнали. Война стала откатываться назад, откуда пришла. А в станице вместо гогочущих немцев появились наши раненные. Госпитали росли, как грибы после дождя. Нам хотелось хоть чем-нибудь быть полезными. Приходили к раненым, пели, танцевали. Раненые смеялись и плакали одновременно. Жалели нас, что мы детдомовские. Мы были всесторонними «артистами», брались за все.
Мне в одном концерте выпала большая честь – петь частушки. Раненые их обожали. Они подпевали вместе с нами, смеялись.

Я вышла на импровизированную сцену. Глянула в зал. Вместо стульев – кровати. На них лежат раненые. Некоторые сидят, опираясь на костыли. Смотрят на меня.
Я молчу, в горле комок.
– Ну, дочка, давай. Не стесняйся…
– Давай, давай, – слышу подбадривающие возгласы. Молчу.
Вот и ребята уже дружно подсказывают. Молчу.
– Ты немая, что ли? – это вожатая.
– Я сегодня не буду петь, я прочту стихи, – тихо сказала я и прочла стихи о девочке, которая встретила воина-освободителя и признала в нем своего брата.
Мне аплодировали. Но вожатая пожаловалась директору, изобразив, что я хотела сорвать концерт. Директор вызвал меня.
– Что случилось, Машенька? Я не верю, что ты нарочно отказалась петь.
– Нет. Я не смогла. Посудите сами, разве можно такое петь: «Хорошо тому живется, у кого одна нога. Сапогов пару не надо, и портяночка одна». В зале были раненые, безногие.
Директор меня обнял. Так может обнять только отец.
– Молодец, Машенька, я горжусь тобой.
Вожатой в школе больше не было. А меня директор взял на выходные к себе домой. И целых два дня я жила в его семье. Это было такое счастье!

Из воспоминаний М.Д. Ягодницыной, председателя Общественного объединения «Белорусский союз блокадников Ленинграда»