Военные дороги К.М. Симонова. Ответ на статью: «Не плакаў па жонцы, плакаў па Сталiну: Канстанцiн Сiманаў”

Случайно мне попала статья «гiсторыка Аляксея Бацюкова» «Не плакаў па жонцы, плакаў па Сталiну: Канстанцiн Сiманаў» опубликованная в журнале №3 «Наша  гiсторыя». Сразу обратила внимание на фотографии, размещенные в статье. На первой надпись - «Симонов и сын Алексей, 1944 г.», на ней Симонов дает прикурить сигарету малолетнему сыну. На второй надпись -  «С четвертой женой Ларисой», на ней, бутылки со спиртным на столе, супруги выпивают. 

Много видела фотографий Симонова, они были разные. Симонов: на  фронтах с командирами Красной Армии; с фронтовыми корреспондентами; с Серовой; выступающий перед бойцами; на улицах освобожденных городов; в поверженном Берлине; в Могилеве; на Буйничском поле; Симонов на съемках фильмов; на официальных приемах; дома за работой; совместный снимок с сыном Алексеем и пасынком Анатолием Серовым; с женой Ларисой Жадовой  и др.

 Автор Алексей Батюков (директор Музея Могилева) в своей статье постарался показать личность Симонова в неприглядном виде, проявив излишний интерес к некоторым фотографиям, скандальным  подробностям его личной жизни, исказил факты из жизни советского писателя. Например, первая приведенная им фотография, это может быть всего  маленький эпизод в жизни писателя, скорей педагогический урок сыну.  

Затем в глаза бросились странные подзаголовки, например: «Дык цi трэба было так стаять i бiцца насмерць?» - задаецца пытаннем Сiманаў ў мемуарах».

 Я читала произведения Симонова. Это  в первую очередь трилогия «Живые и мертвые», «Разные дни войны» (дневник писателя). Они о суровой жизни на войне, о трагических и славных её страницах. В них писатель ярко, как это может сделать только участник событий, обладающий даром воспроизведения и наблюдательности, описывает суровые первые дни войны, где имело место неразбериха, отступление, горе беженцев, но в них и верность воинскому долгу,  мужество, героизм советских людей. И нигде я не обнаружила, чтобы Константин Михайлович задавался таким странным вопросом. 

В книге «Разные дни войны» Симонов писал: «Тогда в 1941 году, на меня произвела сильное впечатление решимость Кутепова стоять насмерть на тех позициях, которые он занял и укрепил, стоять, что бы там ни происходило слева и справа от него» [1, c. 127]. И бойцы этого полка стояли до последней возможности, многие погибли в боях под Могилевом, а многие погибли, выходя из окружения, и в фашистских застенках. По окончании войны Симонов неоднократно приезжал в Могилев, ходил по тем местам, где шло сражение, искал  бойцов, участвовавших в сражении на Буйническом поле, но ни Кутепова, ни Мазалова, ни тех, кто был с ним в те трудные минуты рядом, живыми не остались. Он собрал о них то немногое, что удалось узнать, и разместил эту информацию в книге «Разные дни войны». Откликнулся только командир батальона Дмитрий Степанович Гаврюшин. Ему пришлось многое пережить в годы Великой Отечественной войны.   

Эти дни Симонов считал самыми памятными за все время войны (а прошел он ее «от звонка до звонка» на разных фронтах) и не случайно завещал развеять прах именно здесь на Буйничском поле.  

К.М. Симонов родился 28 ноября 1915 года в Петрограде, и был не только «дворянским отпрыском» (как пишет Батюков), был сыном военного. Его отец, полковник Михаил Агафангелович Симонова был профессиональным военным. 

К моменту рождения сына уже был на фронте, участвовал в боях Первой Мировой войны, служил начальником штаба 43-го армейского корпуса, затем, с осени 1917-го, — в штабе 5-й армии. «За отличие в делах против неприятеля» был награжден Георгиевским оружием. 6 декабря  1915 г. «…за отличие по службе» получил чин генерал-майора». 

 Мать Симонова - княжна Александра Леонидовна Оболенская. Её отец князь Леонид Николаевич, действительный статский советник, был директором Юго-Восточной железной дороги. Александра Леонидовна была выпускница Смольного института, она писала стихи, прекрасно знала немецкий и французский языки, любила литературу. Сына любила всей силой души, всю жизнь хранила все, написанное его рукой, даже маленькие записочки (а он — все ее письма). Внешне он был очень на нее похож, особенно это видно на фотографиях, где она уже немолода.

Воспитывался Симонов в строгости. В 1919 году мать с сыном переехала в Рязань, где Александра Леонидовна вышла замуж за военспеца, преподавателя военного дела, бывшего полковника Русской императорской армии Александра Григорьевича Иванишева. Отчим преподавал тактику в военных училищах, а потом стал командиром РККА. «…он затаённо любил меня, а я так же затаённо любил его» - писал Симонов. Детство Симонова прошло в Рязани и Саратове, где служил отчим, и было тесно связано с армией. Мать занималась воспитанием сына и вела домашнее хозяйство. 

 Симонов не был на иждивении родителей, после 8-ми классов пошел в ФЗУ, затем  работал токарем, рано начал писать  стихи и поэмы, окончил Литературный институт, состоял на военной службе. В 1939 году в качестве корреспондента армейской газеты участвовал в боевых действиях Красной Армии на реке Хангил-Гол. С самого начала и до конца прошел Великую Отечественную войну, работал в газете Западного фронта «Красноармейская правда»,  спецкорреспондентом газет «Известия» и «Красная звезда». 

 Прожил Константин Михайлович жизнь, насыщенную событиями огромной исторической важности, был их активным участником. Он был человеком своего времени. Молодые люди того поколения воспитывались на героике революционного движения, гражданской войны, на трудовом подвиге советских людей. Это вызывало у них огромный энтузиазм, дерзание во всех областях общественной жизни. Другая, негативная сторона того периода жизни, конечно, была им известна, но только позже стали известны их масштабы и последствия. 

В 1935 году тёток Симонова по матери выселили в Оренбургскую область за дворянское происхождение, две из них умерли там в 1938 году. «…у меня было очень сильное и очень острое чувство несправедливости совершённого». (К. Симонов. «Глазами человека моего поколения. Размышления о И.Сталине», 27 февраля 1979 года). 

Как у любого человека, в личной жизни Симова не всегда было хорошо. Есть люди, которые счастливы в жизни, они любят и любимы. Симонов любил Валентину Серову, не имея взаимности. Свои чувства он отразил в строках стихотворения «Жди меня». В нем его сокровенные мысли к любимой женщине. А оно, стихотворение, стало «манифестом веры, надежды и преданности» для миллионов советских людей. 

К.М. Симонов вспоминал: «Я считал, что эти стихи - мое личное дело... Но потом, несколько месяцев спустя, когда мне пришлось быть на далеком севере и, когда метели и непогода иногда заставляли просиживать сутками где-нибудь в землянке…  мне пришлось самым разным людям читать стихи. И самые разные люди десятки раз при свете коптилки или ручного фонарика переписывали на клочке бумаги стихотворение "Жди меня”, которое, как мне раньше казалось, я написал только для одного человека».

В Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) хранится наследие К.Симонова. Он трепетно относился к своим архивам. «Если б я не стал писателем, я бы стал историком», – говорил Константин Симонов. Его собрание насчитывает пять с половиной тысяч единиц хранения. Уже после его смерти, дочь Валентины Серовой и Константина Симонова – Мария подарила архиву уникальную рукописную книгу, датированную декабрем 1941 года. 
«Эта книга с посвящением Валентине Васильевне: "Написана для тебя и принадлежит тебе. Я верю, что это лучшее и единственно настоящее, что я до сих пор сделал. Должно быть, так и есть, так как это связано с тобой…"», - цитирует директор РГАЛИ Татьяна Горяева. Внутри – самые знаменитые стихи Симонова. Среди них и культовое - «Жди меня». 

В браке Симонов и Валентина Серова прожили 15 лет, в 1950 году у них родилась дочь. Но этот брак оказался несчастным, в 1957 году они расстались. Симонов после развода не общался с бывшей супругой. Но на похороны бывшей жены в декабре 1975 года прислал букет из 58 алых роз (количество прожитых ею лет).

В год 75-летия освобождения Беларуси от немецко-фашистских захватчиков, а в следующем году будем отмечать 75-летие  Победы советского народа в Великой Отечественной войне, к сожалению, есть люди, которых не устраивает  эта Победа и они стараются опорочить К.М. Симонова и всю нашу советскую историю. И статья «Не плакаў па жонцы, плакаў па Сталiну: Канстанцiн Сiманаў” на страницах журнала №3 «Наша  гiсторыя» есть подтверждение этому. 
Читаешь эту статью, и захлестывает волна возмущения. Это пасквиль в полном смысле этого слова. Сочинение, содержащее искажение фактов, злобные нападки, цель которых оскорбить и скомпрометировать К. Симонова.

Многие жители Могилева  уважительно и трепетно относятся к памяти Константина Михайловича, хорошо отзываются о нем его современники. 

Творческая работа русского, советского писателя, поэта, редактора журнала «Дружба», члена Союза писателей СССР, Лауреата государственной премии РСФСР имени М. Горького Сергея Алексеевича Баруздина с Симоновым началась в 1972 году, когда писатель начал работать над книгой «Разные дни войны». Он писал: «Я всегда поражался многогранности таланта Симонова и его организованности. Как он работал, понять невозможно, но как он при этом оставался добрым, внимательным, чутким – понять еще труднее! Симонов никогда никого не подводил ни в делах, ни в человеческом… Он доставал квартиры и пенсии, реабилитации и путевки в санатории. Обещал – сделал». [2, c. 714].

Гореев Махмут Ахметович (участник Великой Отечественной войны, прошел боевой путь от Москвы до Кенигсберга), советский и российский военачальник, генерал армии в отставке, доктор военных и доктор исторических наук, профессор, хорошо знавший К.М. Симонова, в книге «Константин Симонов как военный писатель», пишет: «В послевоенные  годы, когда в нашей армии все меньше становится участников войны и остро возникает необходимость передачи ими опыта войны, К.Симонов пишет, как он говорил, свой «главный» военный роман – трилогию «Живые и мертвые», где в убедительной художественной форме раскрываются глубинные истоки  и «секреты» того, почему солдатами не рождаются и как нелегко проходит становление настоящих солдат». [3, c. 22]. 

И еще Гареев М.А. о Симонове писал: «Мы встречались с Константином Михайловичем довольно часто и почти всегда говорили об одном: как лучше отобразить войну в военно-исторической и художественной литературе, чтобы наиболее полно извлечь из нее необходимые уроки, как для сегодняшнего дня, так и для будущего в особенности. … Как и многие другие читатели, я все больше узнавал его и проникался глубоким уважением, читая его стихи, статьи, рассказы, повести, пьесы и романы». [3, c. 6].

Творчество К.М. Симонова это утверждение важности идеи – защита Отечества. Его творчество в свое время оказало большое влияние на молодое поколение по  патриотическому воспитанию и воинскому долгу.

Баруздин С.А. в статье «Очевидно, нам с вами нравятся похожие люди»  писал о Симонове: «В многообразном творчестве К.М. Симонова книга «Разные дни войны» занимает, пожалуй, особое место. Ни одна книга не писалась так долго. Основа её – фронтовые дневниковые записи, сделанные в годы войны. …Ничуть не преуменьшая значение военной прозы К.М. Симонова, думаю, что «Разные дни войны» его – событие особое. И в литературе нашей, и в нашей истории – в понимании и осмыслении ее. Честная книга о войне К.М. Симонова не просто необходимое дополнение, а неотделимая часть всего написанного о войне. «Разные дни войны» - книга зрелого историка и талантливого художника, и в этом неповторимое своеобычие ее». [2, с.708].

Листая страницы книги «Разные дни войны» проследим военные дороги К.М. Симонова в начальный период Великой Отечественной войны.

Когда началась война, Симонову шел 26 год, тогда он не имел еще звания батальонный комиссар (как пишет Батюков). В течение 1941 года Симонов учился на курсах военных корреспондентов при ВПА имени В. И. Ленина, 15 июня 1941 года получил воинское звание интенданта второго ранга. В 1942 году ему было присвоено звание старшего батальонного комиссара, в 1943 году - звание подполковника, а после войны - полковника.

В статье автор пишет «Некалькi дзен ен бездапаможна хаваўся ад бамбежак, кiламетры за кiламетрамі адступаў па беларускiх дарогах ў натоўпе, якi тяжка было лiчыть войскам». Покажу, что выше написанное Батюковым - хлусня.

С началом войны Симонов был призван в РККА, в качестве корреспондента из Действующей армии, в ночь с 24 на 25 июня 1941 г. поездом (вагоны были дачные) выехал в командировку из Москвы в сторону Минска. 

С этого времени его биография была наполнена военными, тяжелыми событиями. «Я должен был явиться в политуправление фронта в Минске, а оттуда – в армейскую газету 3-й армии». В вагоне «ехали главным образом командиры, возвращавшиеся из отпусков». 

В ночь на 26 июня в Орше поезд бомбили, но далеко. В Борисов прибыли в шесть утра, дальше поезда не шли. Люди, приехавшие этим поездом, сразу попали из вчерашнего мирного времени, в город, который уже был под немецкой бомбежкой, вокруг была суматоха. А еще, как пишет Симонов: «Было отвратительное ощущение неизвестности…».  Слухи были разные, «…говорили, что немцы 26-го уже вышли на железную дорогу между Минском и Борисовым, обойдя Минск. Но нам это еще не приходило в голову, думали десант». 

 «Поев, три часа метались по городу в поисках власти. После долгих поисков мы с артиллерийским капитаном поймали пятитонку, шофер которой готовился бросить её из-за того, что кончился бензин, и поехали по Минскому шоссе искать хоть какое-нибудь начальство». [1, c. 8].

Заправив машину, (заправка находилась в 15-ти км на минском шоссе в сторону Минска, там было тихо) возвратились в город. В комендатуре сообщили, что «Есть приказ маршала Тимошенко оставить Борисов, перейти на ту сторону Березины и там, не пуская немцев, защищаться до последней капли крови». 

«Мы выехали из города. По пыльной дороге на восток шли машины, изредка – орудия. Двигались пешком люди. Теперь все уже направлялись в одну сторону – на восток. Переехав через мост, свернули с дороги, и остановились в небольшом редком лесу. Здесь уже кишмя кишело. По большей части, все это были командиры и красноармейцы, ехавшие из отпусков обратно в части. [1, c. 10].

 В этой сложной обстановке военного времени, одни «… в том числе полковник–танкист Лизюков, с которым я ехал в одном вагоне, наводил в лесу порядок. Составляли списки, делили людей на роты и батальоны и отправляли налево и направо вдоль берега Березины занимать оборону. Было много винтовок, несколько пулеметов  и орудий». 

Позднее в воспоминаниях Симонов писал, что Лизюков Александр Ильич с 26 июня по 8 июля работал начальником штаба группы войск по обороне г. Борисова. Деятельность его была оценена по достоинству.  Он один из первых командиров в начале войны на Западном фронте получил звание Героя Советского Союза.

Сведения из выписки  наградного листа Лизюкова А.И. «Несмотря на то, что штаб пришлось сформировать из командиров, отставших от своих частей, в момент беспорядочного отхода подразделений от города Минска, товарищ Лизюков проявил максимум энергии, настойчивости, инициативы. Буквально под непрерывной бомбежкой со стороны противника, не имея средств управления, товарищ Лизюков своей настойчивой работой обеспечил управление частями, лично проявил мужество и храбрость».  [1, c. 27].

У других же, в первые дни войны психика не выдерживала. «Вдруг в пяти шагах от меня на шоссе выскочил боец с винтовкой, с сумасшедшими, вылезающими из орбит глазами, и закричал сдавленным, срывающимся голосом: «- Бегите! Немцы окружили! Пропали!». В него начали стрелять, но не попали. Он побежал. «Какой-то капитан выскочил ему наперерез на дорогу и, пытаясь задержать, схватил за винтовку. После борьбы красноармеец вырвал винтовку. Она выстрелила. Еще больше испугавшись этого выстрела, он, как затравленный, оглянулся и кинулся со штыком на капитана. Тот вытащил наган и уложил его». [1, c. 15]. 

Симонов загнал машину в лес и пошел записываться в строевые списки. Здесь он встретил военного юриста, которому было приказано заниматься прокурорскими  делами, юрист «…и посоветовал мне быть при нем: «Ведь не газету же здесь выпускать». 

Немцы обнаружили скопление людей в лесу и стали его обстреливать из пулемета. «Волны самолетов шли одна за другой примерно через каждые двадцать минут.  …Мы ложились, прижимаясь головами к тощим деревьям. Лес был редкий, и нас очень удобно было расстреливать с воздуха. Никто друг друга не знал, и при всем желании люди не могли толком ни приказывать, ни подчиняться». [1, c. 11]. Все ожидали темноты.

Этот лесок немцы штурмовали до поздней ночи. «К ночи вернулся капитан и привез снаряды. Он был очень доволен тем, что дорвался до своего артиллерийского дела и не чувствует себя неизвестно куда гонимой пешкой».

«Мы чего-то пожевали, кажется сухарей. А пить – устали так, что за водой даже не пошли. Я уже в темноте улегся у колес грузовика, положив под голову шинель, а винтовку рядом. Было чувство усталости и полного недоумения перед всем, что кругом делается. Но вместе с тем была вера, что все это случайность. Какой-то немецкий прорыв, что впереди и сзади есть наши войска, которые придут и поправят». [1, c. 12].

Спал глубоко, не слышал обстрелов с воздуха. «Проснулся только тогда, когда кто-то выстрелил над ухом,  и открылась отчаянная стрельба в небо». Началась паника. А над горизонтом то и дело повисали ослепительные ракеты и слышались далекие разрывы бомб.
 Когда стало тише, Симонов поехал дальше. Машину остановил на опушке леса с шофером и вышел на дорогу, встретил там группу военных, они разговаривали со штатским, настойчиво требовали у него документы. И вдруг задержанный дрожащим голосом крикнул: «Документы вам? Всё Гитлера ловите! Все равно вам его не поймать». «Военный, стоявший рядом со мной, молча, поднял наган и выстрелил. Штатский согнулся и упал. Над нашими головами загорелась ослепительная белая ракета, и сразу же шагах в сорока грохнула бомба. Я упал. Потом грохнуло еще раз и еще – уже дальше. Я поднялся. Рядом со мной лежал застреленный, около него – почти на нем – убитый осколком бомбы военный, один из только что стоявших здесь. А больше никого не было». [1, c. 12].   

Выехали на дорогу, проходившие военные сообщили, что всем приказано отойти километров на семь назад, туда, где через лес идет просека.  В темноте, по лесной дороге Симонов шел перед машиной, чтобы не дать ей врезаться в деревья. Перед рассветом добрались до опушки леса, где чуть ли не за каждым деревом стояли машины, люди рыли окопы и щели. И здесь корпусный комиссар не знал, где находится штаб фронта. 

Когда солнце поднялось высоко, немцы снова начали бомбить. «Приходилось ложиться, вставать, опять ложиться. Во время одного из таких лежаний я увидел прокурора».  Он предложил Симонову работать в их группе, которая пыталась здесь организовать военную прокуратуру. Симонов согласился.

 После очередной бомбежки: «Я вспомнил свой монгольский опыт и, так как мне уже надоело лежать плашмя  на животе  с чувством полной беспомощности», Симонов предложил вырыть щели. Часа через два, переждав два раза бомбежки, была отрыта добротная глубокая и узкая щель.

«Только к концу этой работы я вспомнил, что уже двое суток почти ничего не ел и не пил. Меня клонило ко сну, должно быть от усталости и голода. Я сел на краю щели, прислонился к березовому кустику и задремал». [1, c.13]. Проснулся от выстрелов, снова их обстреливали немецкие самолеты. 

В этот день он выполнил несколько поручения военной прокуратуры. А затем он с прокурором, который был прикомандирован в штаб, решили продолжить искать штаб. Получив распоряжение попутно доставить в Оршу 5 человек арестованных, они вышли на дорогу. По ней с запада на восток шли грузовики, один из них остановили. На пути к Орше их опять бомбили, приходилось покидать машину и отлеживаться в канаве или в кустах.

В Оршу въехали «часов в девять-десять вечера». «Когда мы доехали до поворота на Оршу и повернули, то впереди увидели войска, стоявшие на позициях тут же, около дороги, в придорожных лесах. Тут были пулеметы, орудия, люди в касках и с оружием. Походные кухни, вообще  все то, что мне, наконец, напомнило армию такой, какой я ее раньше привык видеть. Впервые стало немного легче на душе». [1, c.19].

На город упало несколько бомб, вылетели стекла на нескольких центральных улицах, все было закрыто. «Мы сначала пошли к железнодорожному коменданту узнать, есть ли поезд  на Смоленск, потому что считали, что если штаб Западного фронта ушел из Минска, то он теперь, наверно, в Смоленске». Оказалось, что поезда на Смоленск нет и неизвестно, когда будет.  «Станция была забита эшелонами с самым разным народом. Было много военных, но еще больше беженцев. И никто ровно ничего не знал. Все толпились и суетились, нетерпеливо спрашивали, куда и когда пойдут поезда. Но некоторые, видимо, уже притерпелись и отупело сидели на лавках, ожидая, что кто-то их подберет и увезет». [1, c.20].

Симонов с прокурором пошли к коменданту города. По пути наткнулись на склад, там бородатый человек «вытащил из темноты две буханки хлеба, банку килек и несколько пачек сигарет. Судя по тому, как он привычно это делал, очевидно, он весь день занимался этим – раздавал понемногу всем, кто к нему подходил, все, что у него было. Мы взяли поесть себе и, вернулись, дали поесть арестованным».

В комендатуре «стоял сплошной хриплый крик по телефону». Комендант сообщил, что поездов на Смоленск не будет, по дороге на Смоленск разбомблен поезд со снарядами, которые рвутся, и в городе нет никаких властей».

 Арестованных сдали в группу военных, отбившихся от своих частей, которые  шли под командой лейтенанта. «Тогда мы колебались. Но теперь я думаю, что это был самый правильный выход.  Это были просто растерянные люди, никакие не преступники. Им нужно было только одно – найти часть и взять в руки винтовки». [1, c.21].

В комендатуре им еще встретились три мальчика лет по пятнадцать-шестнадцать, воспитанники авиационной спецшколы. Они искали, где находится их спецшкола. «Выяснилось, что они от своей школы ездили в Москву, кажется, для подготовки к какому-то параду, и теперь не знают, что же делать. У них нет ни командировочных предписаний. Ни денег, ничего». Видно было, что они давно ничего не ели. «Стояли худые и несчастные, как галчата, в своих аккуратненьких шинельках.  И было их жаль почти до слез. Не объясняя им подробностей, я сказал им, что разыскивать школу сейчас нет смысла, что им надо искать какой-нибудь штаб и вступать добровольцем в армию. Один из них с радостью стал говорить мне, что он хорошо знает бодо и может работать военным телеграфистом». 

Симонов посоветовал ребятам ехать на Витебск, т.к. там есть какой-нибудь штаб, отдал им половину своих денег. «Ребята сначала гордо отказывались, но я приказал им, и они взяли, сказав, что непременно когда-нибудь вернут». Узнав его фамилию, оказалось, что они знают стихи Симонова, «…у нас возник странный пятиминутный разговор о стихах в этой пустой, разбитой Орше». 

На станции узнали, что за водокачкой стоит состав, который, может быть, пойдет на Могилев. Решили его искать. «Нас набралось человек десять командиров. Старшим был высокий  артиллерийский полковник с орденом Красного Знамени». По пути к ним присоединились еще военные. 

«Все командиры были расстроены и подавлены тем, что где-то идут бои, где-то дерутся, а они никак не могут попасть туда из отпусков, и не могут даже понять, как это сделать. Во всяком случае, в такой обстановке единственный способ попасть в свои части было найти  сначала хоть какой-нибудь штаб – фронта или армии. На том и порешили». [1, c.22 - 23].
Продолжали топтаться на станции и, стрелочник указал им состав, который пойдет в Могилев. «На платформах стояли два новеньких автобуса. Мы влезли в один из автобусов. Я присел на холодное сиденье, прислонился к окну и моментально уснул. 

Не забуду своего первого утреннего ощущения; я открыл глаза и увидел, что еду на автобусе, а в автобусе рядом со мной и впереди меня сидят военные. А по обеим сторонам от нас бежит зеленая равнина. В первые секунды, спросонок, у меня было полное ощущение, что я еду по шоссе. Только потом, вспомнив все, что было ночью, я понял, что движется наш поезд. 

Было восемь утра. Светло. Ясная, свежая погода после дождя. Кто-то  сзади меня сказал, что мы подъезжаем к Могилеву…

Так кончились для меня первые двое суток, проведенных между Борисовым и Могилевом, в сумятице всего того неожиданного, неизвестного, непонятного, что обрушилось на головы тысяч людей, в том числе и на мою». [1,c.24].

Прочитав все это, хочется посмотреть в глаза Батюкову, и спросить его: «Ты в какой группе людей был бы, окажись в такой ситуации?».

«Было утро 28 июня. До Могилева мы добрались часам к десяти утра». [1,c.29].
Поев в железнодорожной столовой, «…где всем приходящим военным давали похлебку и мясо». Через весь город пешком отправились к военному коменданту. «На широкой площади, где стояли какие-то пушки, толпу вернувшихся из отпусков командиров человек в двести стали делить по специальностям. В одном месте строили пехотинцев, в другом – артиллеристы, в третьем – связисты, в четвертом – политсостав».

Симонова с военюристом направили в штаб Западного фронта, который находился недалеко от Могилева на шоссе на Оршу. Когда добрались до штаба «было  уже часа два дня». Погода испортилась, день стоял туманный и дождливый, было мокро, сыро и серо. В гуще леса на склонах холмов устраивался штаб фронта. 

Здесь Симонов встретил редактора фронтовой газеты Западного фронта Устинова и редактора  армейской газеты 10-й армии Лещинера. «… нигде 3-я армия, нигде газета 3-й армии, в которую я был командирован, здесь никто не знал». [1,c.30].  Было решено, что Симонов останется работать в газете Западного фронта «Красноармейская правда», которая печаталась в Могилеве. Симонову передали заметки, их надо было обработать и сдать в полосу. 
Начинало темнеть. Вдруг подъехал длинный черный «паккард», приехали Ворошилов и Шапошников. «Я обошел стороной, стоявшее на дороге начальство, сел в редакционную полуторку и поехал назад в Могилев». 

Ехали в темноте. «Все кругом было полно слухов о диверсантах, парашютистах, останавливающих машины под предлогом контроля. … Я вынул наган и положил на колени. Когда по дороге проверяли документы или просто спрашивали, кто едет, остановив машину, я левой рукой показывал документы, в правой держал наган. Потом у меня это вошло в привычку». В редакции Симонов отредактировал все, что смог и сдал в набор. «Часа в два ночи я лег спать на полу, положив под голову шинель». [1,c.31].

Ночью Симонова разбудил Оскар Эстеркин. С ним он часто виделся в Москве в редакции «Правды». Эстеркин 24 июня ночью попал в горящий Минск, а  потом шел до Могилева пешком. Проговорили два часа и заснули только под утро. 

Утром Симонов с Устиновым уехал в штаб. «В лес, где он размещался, в общем, можно было пройти. Зато, попав туда, никто не смог найти, где какой отдел. … Здесь надо было бродить часами в поисках того, что тебе нужно. Отделы штаба стояли в лесу, в палатках, а некоторые размещались прямо на машинах и около машин». [1,c.32].

В штабе они узнали, что сбиты два немецких бомбардировщика и захвачен летчик. Летчика привели в штаб только к ночи. «Это был фельтфебель с Железным крестом – первый немец, которого я видел на войне. … представитель касты гитлеровских мальчишек, храбрых, воспитанных в духе по-своему твердо понимаемого воинского долга и до предела нахальных. … В остальном это был довольно убогий, малокультурный парень, приученный только к войне и больше ни к чему. ... будучи  сбит у Могилева и имея компас, он пошел не на запад, а на восток. Из его объяснений мы поняли. Что по немецкому плану на шестой день войны немцы должны были взять Смоленск. И он, твердо веруя в этот план, шел к Смоленску». [1,c.33].
Ночевали в типографии «… по крайней мере, здесь был сухой пол». Ночью Могилев бомбили, сильная бомбежка была и в пять часов днем. Стоял рев моторов, дрожали стекла, бухали взрывы. По утрам через Могилев тянулись войска. «Шло много артиллерии и пехоты, но, к своему удивлению, я совсем не видел танков».

«Поражало, что в Могилеве по-прежнему работали парикмахерские и что вообще какие-то вещи в сознании людей не изменились.  А у меня было такое смятенное состояние, что казалось, все бытовые привычки людей, все мелочи жизни тоже должны быть как-то нарушены, сдвинуты, смещены…». [1,c.34].

29-30 июня положение на Западном фронте еще более ухудшилось.   29июня 2-я и 3-я танковые группы противника вышли в район восточнее Минска. Замкнулось кольцо окружения главных сил Западного фронта. Части Красной Армии 3-я и 10-я сражались в плотном кольце окружения.
Как писал Симонов: «Фронтовая газета, сорок экземпляров, печаталась в пустоту. Ни о какой полевой почте, ни о какой регулярной рассылке газет не было и помину. … их развозили повсюду, куда удавалось, на собственных двух-трех грузовиках. Я вызвался ехать под Бобруйск с газетами, которые мы должны были развести на грузовике во все встреченные нами части». Поехали втроем: шофер-красноармеец и младший политрук Котов.

Вот как описывал К. Симонов ситуацию на шоссе Могилев – Бобруйск тогда, 30 июня. 
За Могилевом «увидели, что вокруг повсюду роют». На шоссе было тихо, потом навстречу стали попадаться «по одному, по два грязные, оборванные, потерявшие военный вид люди – окруженцы».  Воинских частей не встречали, только в лесу при дороге, стоял отряд НКВД. Всем передали газеты. 

С двух сторон сплошной стеной стоял лес. Над дорогой несколько раз низко прошли немецкие самолеты. «Самолеты выскакивали так мгновенно, что слезать с машины, и бежать куда-то было бесполезно и поздно. Но немцы нас не обстреливали». …».[1,c.42].

«Километров за восемь до Березины нас остановил стоявший на посту красноармеец. Он был без винтовки, с одной гранатой у пояса. Ему было приказано направлять шедших от Бобруйска людей куда-то направо, где что-то формировалось». Стоял он здесь со вчерашнего дня, был голоден  - дали ему сухарей. Потом встретили милиционера, который также не знал, куда ему направлять людей идущих от Бобруйска. 

Симонов пишет: «Я не знал, куда их отправлять, и ответил ему, чтобы он собирал вокруг себя людей до тех пор, пока не попадется какой-нибудь командир, с которым можно будет направлять их группой под командой к развилке дорог, туда, где стоял красноармеец».
Над головами прошло десятка полтора ТБ-3 без сопровождения истребителей. «Машины шли тихо, медленно, и при одном воспоминании, что здесь кругом шныряют «мессершмитты», мне стало не по себе».

Поехали дальше, впереди слышались сильные разрывы бомб. Вдруг из леса выскочило несколько человек «…и стали отчаянно махать руками.  К нам подбежал совершенно побелевший сержант…» и сообщил, что через Березину переправились немецкие танки и пехота, и находятся они метрах в четырехстах отсюда, с ними у них только, что был бой, убиты лейтенант и десять человек.

Заглушили мотор машины, услышали «…отчетливую пулеметную стрельбу слева и справа от дороги – совсем близко, несомненно, уже на этой стороне».

Сержант с бойцами остался на дороге, а «…сами решили проехать еще немного».  Проехали метров триста и увидели, что прямо на шоссе, на брюхе лежит совершенно целый «мессершмитт». Трое мальчишек копались в нем, разбирая пулемет и растаскивая из лент патроны.  Рядом лежал окровавленный шлем, видимо летчик был ранен. Ребята рассказали, что военные пошли искать немецкого летчика в лес.

Возвратились назад, забрали красноармейцев на опушке, на проселке еще с десяток. Назначили над ними командиром старшего лейтенанта, и приказали им расположиться здесь в леске, выслать в разные стороны по два человека, и  искать какую-нибудь часть, к которой можно было присоединиться. 

Возвратились на шоссе. «И здесь я стал свидетелем картины, которой никогда не забуду. На протяжении десяти минут я видел, как «мессершмитты» один за другим сбили шесть наших ТБ-3.  «Мессершмитт» заходил ТБ-3 в хвост, тот начинал дымиться, и шел книзу. «Мессершмитт» заходил в хвост следующему ТБ-3, слышалась трескотня, потом ТБ-3 начинал гореть и падать. Падая, они уходили очень далеко, и черные высокие столбы дыма стояли в лесу по обеим сторонам дороги». [1,c.43].

Поехали в сторону Могилева, встретили стоящую машину, у них кончился бензин, отлили бензина. Забрали у них двух летчиков с одного из сбитых ТБ-3. Один летчик, капитан с орденом Красного Знамени  сильно разбился при падении, его подняли на руки и положили в машину, другой, старший лейтенант, был с раздробленной ногой.

«Не проехали еще и километра, как совсем близко прямо над нами, «мессершмитт» сбил еще один – седьмой ТБ-3. Во время этого боя летчик-капитан вскочил в кузове машины на ноги и ругался страшными словами, махал руками, и слезы текли у него по лицу. Я плакал до этого, когда видел, как горели те первые шесть самолетов. А сейчас плакать уже не мог и просто отвернулся, чтобы не видеть, как немец будет кончать этот седьмой самолет. Черный столб дыма, казалось, совсем близко от нас». [1,c.44].

Решили искать летчиков, свернули с дороги и поехали по ухабам. На развилке двух проселков встретили мальчишек, они рассказали, что к самолету уже поехали милиционеры. Видя, что раненый летчик на этих ухабах еле сдерживает стоны, вернулись обратно на дорогу. «Едва выехали на шоссе, как над нами произошел еще один воздушный бой. Два «мессершмитта» атаковали ТБ-3, на этот раз, шедший к Бобруйску совершенно в одиночку. Началась сильная стрельба в воздухе. Один из «мессершмиттов» подошел совсем близко к хвосту ТБ-3 и зажег его. Самолет, дымя, пошел вниз. «Мессершмитт» шел за ним, но, вдруг кувыркнувшись, стал падать. Один парашют отделился от «мессершмитта» и пять от ТБ-3. Был сильный ветер, и парашюты понесло в сторону. Там, где упал ТБ-3 – километра 2-3 в сторону Бобруйска, - раздались оглушительные взрывы. Один, другой, потом еще один».

Посоветовавшись, решили искать летчиков. Раненых летчиков вынесли на руках из машины, положили под дерево, с ними остался Котов и два раненых красноармейца, которых подобрали по дороге. Симонов с шофером поехали обратно по дороге. 

Самолет упал посреди деревни, видимо с полной боевой нагрузкой и с полными баками. Деревня горела, а бомбы и патроны рвались. Присоединились к милиционерам, которые по высоким хлебам искали летчиков. Сначала встретили одного, затем еще двоих, в деревню пришел четвертый летчик. Пятого отнесло куда-то, и его продолжали искать. Забрали четверых летчиков, двое были ранены, один обожжен и поехали обратно. 
 
«На шоссе, в полукилометре от того места, где я оставил своих спутников, меня встретил стоявший прямо посреди дороги бледный Котов. Рядом с ним стоял какой-то немолодой гражданин с велосипедом». [1,c.47].

За время их отсутствия, случилось несчастье. Недалеко, в лесу упал сбитый немецкий бомбардировщик, и были видны два спускающихся парашюта. Котов, взяв с собой двух красноармейцев, пошел туда, и увидел, что от опушки по полю побежали два человека в черном. Он принял их за немецких летчиков, выстрелил, одного убил, а другой скрылся в лесу. Когда подбежали, увидели, что убитым оказался мальчиков в черной форме ремесленника. Вскоре туда же прибежал его отец.

Симонов рассуждал, ситуация сложная. Если оставить Котова, как требовал отец убитого, то вместо одного убитого будет двое. Он  сказал крестьянину, что Котов арестован, отобрал у него оружие, посадил в машину, приставил красноармейца его охранять и «…что это дело будет разобрано». 

«Всю обратную дорогу ехали молча. Сначала сзади еще доносилась артиллерийская стрельба, потом стало тихо. … В Могилев мы вернулись только к ночи. Я отвез раненых в госпиталь». С Котовым и летчиком капитаном  вернулись в редакцию, написали объяснительную записку «… и  мы, смертельно усталые, повалились спать на полу рядом все трое». 

С Котовым все обошлось. «… когда о случившемся доложили члену Военного совета, то он, расспросив, как до этого вел себя Котов, и узнав, что хорошо, сказал: «Ну что ж, пусть загладит свою вину на войне». [1,c.48].

Уже после войны Симонов разбирался, и в трагедии с советскими самолетами на Бобруйском шоссе. В книге «Разные дни войны» он написал: «Вполне понятно, что первое же известие о том, что немцы начали переправу у Бобруйска, грозившую тяжким последствиям для всего южного крыла нашего Западного фронта, вызвало в штабе фронта острую тревогу. Очевидно, этим и продиктована телеграмма, которую я нашел среди других документов тех дней:
«Ответственного дежурного зовите! Всем соединениям ВВС Западного фронта. Немедленно. Всеми силами эшелонировано группами уничтожить танки и переправы в районе Бобруйска». [1,c.53].

Телеграмма была подписана Павловым и Таюрским, вступившим в командование воздушными силами Западного фронта после гибели застрелившегося в первые дни войны генерала Копец.
Есть все основания предполагать, что по этой категорической телеграмме штаба фронта было поднято в воздух и в течение дня брошено на Бобруйск все или почти все, чем располагали к тому моменту бомбардировочная авиация Западного фронта и приданный ей Ставкой 3-й дальний бомбардировочный корпус.

Мощные, с большим радиусом действия тяжелые бомбардировщики ТБ-3, которые когда-то успешно высаживали на Северный полюс Папанин, а уже  в 1939 году на Хангил-Голе из-за своей тихоходности использовались исключительно ночью, здесь на Западном фронте, входили главным образом в состав 3-го дальнего бомбардировочного авиакорпуса».

В сводке о потерях говорится, что 30 июля 3-м авиакорпусом было потеряно 21 машина. Из них пять сбиты в воздушных боях и 16 не вернулись с боевого задания. Ряд документов говорит, что 30 июня наша авиация нанесла немцам под Бобруйском чувствительные  удары. В донесениях летчиков  говорится о бомбежке скоплений немецких танковых частей на переправе и в лесу севернее Бобруйска, о бомбежке Бобруйского аэродрома, о том, что выполнено  задание зажечь лес в районе другой переправы, южнее Бобруйска, говорится о том, что в Бобруйске пожары, а мост через Березину взорван, о бомбежке механизированных частей немцев юго-западнее Бобруйска и немецких тылов на дороге Глуша – Бобруйск.
Таким образом, летчики сделали все, чтобы выполнить задачу, поставленную перед ними категорической телеграммой штаба фронта. Другой вопрос, чего это стоило среди белого дня, когда немецкая истребительная авиация господствовала в воздухе». [1,c.54].
Так закончился этот день, 30 июня.

Дальше Симонов пишет: «В Могилеве стало тревожно. Сообщали, что около ста немецких танков с пехотой, прорвавшись у  Бобруйска, форсировало Березину. Через город весь вечер и ночь проходили эвакуировавшиеся тыловые части. Из дома типографии, было слышно, как повозки и грузовики грохочут по деревянному мосту. 

Симонов пишет: «Я приехал из типографии в лесок, где стояла редакция, и там узнал, что мы вместе со штабом фронта должны переезжать куда-то под Смоленск. Здесь же, в леске, собрались только что приехавшие из Москвы Сурков, Кригер, Трошкин, Склезнев, Белявский и, кажется, Федор Левин». 
   
По указанию ГКО штаб Западного фронта 3-4 июля переместился в район Смоленска (Гнездово). К середине дня редакция фронтовой газеты погрузилась на машины и целой колонной двинулась на Смоленск.

По пути узнали, что о редакционном несчастье. Был убит редакционный водитель и смертельно ранен заместитель редактора батальонный комиссар Лихачев. При проверке документов в них в упор разрядили маузер. «Оказывается, были не только слухи о диверсантах, но и сами диверсанты, и держать наизготовку наган при проверке документов было не так уж смешно». [1,c.60].

«Было очень грустно на душе. Мы проезжали проселками через те места, где еще почти не ходили военные машины, через самые мирные деревеньки и городишки. Мы ехали на северо-восток, в тыл. И надо было видеть, с какой тревогой провожали глазами наши машины люди, выходившие из домов».

В Смоленск приехали поздно вечером. Город был сожжен на четверть. «Это был первый город, который я видел дымящимся. Здесь я в первый раз услышал запах гари, горелого железа и дерева, к которому потом пришлось привыкнуть». [1,c.61].

Над городом взлетами ракеты, диверсанты были и здесь. Проехали еще километров пятнадцать за город и разместились в сыром низкорослом лесочке, разослали на траве плащ-палатки, немедленно заснули.

В лесу под Смоленском корреспонденты слушали речь Сталина в записи радистов. «… я почувствовал, что это речь, не скрывающая ничего, не прячущая ничего, говорящая народу правду до конца и говорящая ее так, как только и можно было говорить в таких обстоятельствах. Это радовало…». [1,c.63].

«Мы сидели в лесу. Над головой изредка гудели самолеты. Конечно, мы не знали, как все дальше повернется…. Но тогда, после речи, были мысли, что пойдешь и будешь драться, и умрешь, если нужно, и будешь отходить до Белого моря до Урала, но, пока жив, не сдашься. Такое было чувство тогда…».[1,c.63].

И уже на следующий день Симонов познакомился с людьми, «…которые среди всех этих неудач своими подвигами вселяли надежду на то, что все повернется к лучшему». [1,c.68].
По заданию редакции «…я поехал через Смоленск в стоящую за ним где-то на окружавших лесистых холмах танковую дивизию». Оказалось «в дивизии были только люди, а танков не было». Был один танк, который с трудом карабкался в гору.  Все остальные погибли в боях или были взорваны после израсходованного горючего. «Я долго  говорил в дивизии с людьми; из этих рассказов понял, что дрались они хорошо, больше того, - отчаянно, но материальная часть, которую вот-вот должны были сменить на современную, были истрепаны во время весенних учений. К первому дню войны половина танков была в ремонте, а оставшиеся в строю были не в готовом к войне состоянии. Оказавшись в таком положении, люди все-таки приняли бой с немцами. Сначала один, потом другой, третий. И так ежедневно десять суток, пока у них не осталось больше машин. Тогда они пешком добрались до Смоленска.  В дивизии не чувствовалось подавленного настроения. А была отчаянная злость на то, что все так нелепо вышло, и желание получить немедленно новую материальную часть, переформироваться и отомстить». [1,c.67].

«Именно с таким чувством на рассвете следующего дня я написал  для «Известий» свой первый очерк о танкистах…». Очерк Симонов оставил, чтобы его передали в «Известия», а сам в то же утро поехал вместе с Сурковым, Трошкиным и Кургановым и водителем Бровкиным по направлению к Борисову. По слухам, где-то там, под Борисовом, дралась Пролетарская дивизия. Выехали на стареньком «пикапчике» «Известий».

Без особых происшествий выехали на Минское шоссе, затем до развилки, где одна из дорог шла на Оршу. На дороге Орша-Шклов шло «…бешенное движение. Двигались целые колонны грузовиков и очень много легких танков». 

Перед лесом, на открытом месте, тысячи крестьян рыли огромный противотанковый ров. Трошкин заснял людей за работой. 

Дальше на опушке леса размещался штаб 73-ей дивизии. Это была еще необстрелянная, но полностью укомплектованная и хорошо вооруженная кадровая дивизия. Пока корреспонденты разговаривали с красноармейцами «Трошкин стал снимать бойцов за чтением газет,  которые мы привезли из редакции. Я впервые с удивлением видел, как работает фотокорреспондент. До сих пор я наивно представлял себе, что фотокорреспондент просто-напросто ловит разные моменты жизни и снимает. Но Трошкин по десять раз пересаживал бойцов так и этак, переодевал каски с одного на другого и заставлял их брать в руки винтовки. В общем, мучил их целых полчаса». 

О Пролетарской дивизии здесь знали мало, она входила в состав другой армии, которая воевала где-то впереди. «А дивизия, в которой находимся сейчас мы, входит в состав армии, стоящей вдоль дороги, влево и вправо от Минского шоссе, и должна здесь ждать немцев и встречать их прорвавшиеся части». «… в течение этого дня убедились, здесь было много техники, все, что положено, кроме тяжелых и средних танков. Было много противотанковой артиллерии, пушки торчали за каждым пригорком и кустикам. Были отрыты окопы полного профиля, подготовлены противотанковые рвы. Мосты впереди были минированы, дороги тоже. Здесь немцы действительно должны были наткнуться на ожесточенное сопротивление.
 Очевидно, именно поэтому немцы потом, в десятых числах июля, и не пошли сюда, а, прорвавшись южнее, у Шклова, обошли эту линию обороны. И частям, находящимся здесь, пришлось выходить из окружения».  [1,c.72].

Пока выясняли обстановку, возились со съемкой,  уже стало вечереть. Вместе со штабом перебрались в другое место. Заночевали в лесу, в расположении штаба дивизии. Наломали еловых веток, прикрылись плащ-палатками и легли рядом со своим «пикапчиком».

Утром проснулись рано и выехали на шоссе в сторону Борисова. Справа и слева были видны артиллерийские позиции, артиллеристы занимались разметкой позиций. Километров через семьдесят у церкви стояло три тяжелых орудия, Артиллеристы сообщили, только что была сильная бомбежка, вдребезги разбита зенитная батарея.

Проехав километров десять, в редком лесу увидели военных, свернули к ним, там был хаос, деревья кругом вывернуты или сломаны, весь лес в воронках, недавно закончилась бомбежка. Узнали, что части Пролетарской дивизии впереди, но  они отступают.  

«Мы снова выехали на шоссе. Сурков благоразумно советовал не ехать дальше, не выяснив, что происходит там, впереди. Я и Трошкин спорили с ним. Не потому, что мы были такие храбрые: очень уж тошно было возвращаться назад без всякого материала. Кроме того, мы с Трошкиным еще питали тогда наивное представление, что раз мы едем вперед, значит, видимо, впереди штаб дивизии, потом штаб полка, а потом уже передовые позиции. Нам казалось, что все это представляет собой несколько линий – первую, вторую, третью, - которые нам нужно проехать, прежде чем столкнемся с немцами».  [1,c.73].

Проехали еще вперед. В воздухе периодически крутились немецкие самолеты. Несколько раз пришлось выскакивать из «пикапа» и бросаться на землю. 

Подъехали к мосту, к каждому его устою были привязаны ящики с взрывчаткой. Проскочили мост через реку Бобр. Саперы что-то хотели нам сказать, не успели. Где-то слева и справа была слышна артиллерийская стрельба. Километров через пять, справа у дороги увидели рядом с мотоциклом комдива с полковником. Поздоровавшись, представились, комдив «… после паузы добавил: - «Убирайтесь-ка отсюда поскорей к …». Корреспонденты пытались что-то выяснить у комдива. Но он им категорически сказал: «… поезжайте, ради бога, отсюда! Уедите отсюда километров за двадцать назад, там штаб у меня будет. Вот там завтра и поговорим». [1,c.75].

«Мы сели в машину, повернули, проскочили через мост под удивленными взглядами тех же саперов и остановились в километрах трех за мостом, у колодца». И только теперь корреспонденты почувствовали, что выбрались из какой-то беды. Спустили на веревке в колодец котелок, стали жадно пить холодную родниковую воду. 

А, побывали, оказывается,  корреспонденты на переднем краем Пролетарской дивизии. Это и был тот мост, через который они проехали. Дивизия после ожесточенного боя отступала не по дороге, а слева и справа от нее по лесам. Там же наступали и немцы, видимо, не предполагая, что дорога свободна. Мост должны были взорвать, как только вернется начальство, поехавшее вперед на рекогносцировку, проверить в последний раз сектор обстрела артиллерии.

В Смоленск корреспонденты возвратились к вечеру. По пути заезжали в деревню,  зашли в дом. «В правом углу была божница, а на широкой лавке сидел старик, одетый во все белое – в белую рубаху и белые порты, с седою бородой и кирпичной морщинистой шеей.  Бабка, маленькая старушка с быстрыми движениями, усадила нас рядом со стариком на лавку и стала поить молоком». 

В соседнем дворе пронзительно кричала женщина. Бабка поведала корреспондентам свои нерадостные деревенские новости. У Дуньки парня убили, стада колхозные угнали, отдали и своих коров, народу в деревне мало – уходят. «Мы тут будем. И немцы придут, тут будем, и наши вспять придут, тут будем. Дождемся со стариком, коли живы будем». 

«Было нам тогда очень плохо в этой хате, хотелось плакать, потому что ничего не могли мы сказать этим старикам, ровно ничего утешительного». [1,c.77].

Трясясь в «пикапчике» Симонов писал стихи. В «Красноармейскую правду» они не попали, как, казалось, тогда Симонову из-за сильных выражений. Уже спустя много лет он сам оценил, что стихи были плохие. И не напечатали их в «Красноармейской правде» потому, «…что за сильными выражениями, за криком боли не накопилось еще той внутренней силы, которая делает стихи стихами».

Стихи об этом же самом написались им потом и совсем по-другому. «Был ноябрь сорок первого года, возвращаясь с Мурманского участка фронта, мы по дороге в Архангельск застряли во льдах.

Там-то и вспомнились первые недели войны, все пережитое тогда и отстоявшееся в душе, именно все. А не только одна поездка под Борисов,  хотя, как самая точная и близкая к жизни подробность, в стихах присутствовали тот самый день и та самая деревня: «Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом, …».

На следующий день отправились в район Краснополья. Получили в редакции задание, найти в районе Краснополья находившиеся где-то там дивизии, которые переформировывались после выхода из окружения. Говорили, что у них большой боевой опыт и в этих дивизиях необходимо было взять нужный для газеты материал. 

Дороги были пыльные, неимоверно ухабистые. Ехали через Рославль, Кричев, Чериков, Пропойск. Здесь было тихо, только слышался тяжелый грохот канонады где-то на Днепре. И хотя фронт был еще далеко, по всем дорогам также двигались бесчисленные беженцы. По проселкам шли и мобилизованные.

Под Краснопольем нашли одну дивизию, трое остались в  ней, а Симонов и Сурков поехали дальше искать другую дивизию. Ехали по глухим местам, они были далеко от фронта. Население окрестных сел пока еще не трогалось с мест, хотя многие уже готовились к отъезду. 

«Наконец мы заехали в такую глушь, где даже не было беженцев. По проселкам шли только мобилизованные. В деревнях оставались женщины. Они выходили на дорогу, останавливали машину, выносили из погреба крынки с холодным молоком, поили нас, крестили и вдруг как-то сразу перестав стесняться того, что мы военные и партийные, говорили нам: «Спаси вас господи. Пусть вам бог поможет», - и долго смотрели нам вслед. Деньги за молоко отвергались без обиды, но бесповоротно». [1,c.80]. 

Под вечер добрались до штаба дивизии, которую искали. Это была 55-я стрелковая дивизия 4-й армии. Было абсолютно тихо. Бойцы находились  на отдыхе после боев. В строю осталось две с половиной тысячи бойцов. Командовал дивизией подполковник-армянин, Тер-Гаспарян, командир был еще где-то в окружении. Как потом выяснилось первый командир дивизии полковник Д.И. Иванов к тому времени уже погиб. А полковник Тер-Гаспарян с боями вывел остатки своей дивизии от Щары за Днепр. 

 В дивизии ждали пополнения. Как сообщил подполковник «…через два-три дня у него будет восемь тысяч человек». А арифметика была такова: «… три тысячи мобилизованных уже собраны в окрестных деревнях, а три тысячи еще подойдут за эти дни из окружения».

Переночевав в штабе дивизии, заехали в 228-й полк 55-й стрелковой дивизии. «На опушке леса встретил только что назначенный командир полка, капитан, совсем молодой обаятельный парень. У него в полку осталось всего двести человек. Но, несмотря на это, чувствовались полный порядок и дисциплина».

Капитан и лейтенант - начальник штаба подробно рассказывали корреспондентам о тяжелых боях, с которыми дивизия отходила от границы, о том,  как жестоко и  кровопролитно дрался полк. Потом этот материал Симонов изложил в своей статье «Части прикрытия». В ней описывались действия этого полка на реке «Щ», имелось в виду реке Щара.

«В воспоминаниях начальника штаба 4-й армии Сандалова именно об этом бое сказано, что немцы были остановлены вторым эшелоном 55-й стрелковой дивизии на реке Щара и к исходу 24 июня им так и не удалось перешагнуть ее».

Симонов писал в этой статье: « … что на рубеже Щ. полку (вместе с двумя дивизионами 141-го артиллерийского полка – это я добавляю уже теперь) удалось задержать немецкую дивизию на двенадцать часов и вывести у немцев из строя тридцать танков и восемнадцать орудий. Судя по документам это близко к действительности».

На прощанье командир полка  в порыве добрых чувств обменял Суркову его винтовку на автомат. «Я, еще не преодолев штатский страсти к оружию, завидовал Суркову черной завистью». 

Обратно из штаба ехали по тем же самым дорогам. В лесу встретили ребятишек, хотели купить у них земляники, они отказались брать деньги, сказали: «Берите, мы еще соберем».
Заехали за товарищами в другую дивизию. В редакцию приехали во второй половине следующего дня, проехав за два дня в обе стороны километров восемьсот.

В этой поездке столичные корреспонденты впервые близко увидел глухую белорусскую деревню, деревенскую жизнь, деревенских людей, увидели их в навалившейся беде и горе.
В Смоленске Симонов написал статью «Части прикрытия» и письмо домой. 

 «Мне вдруг захотелось описать эти две недели войны, которые были так не похожи на все, о чем я думал раньше. Настолько непохожи, что мне казалось: я и сам теперь не такой, каким уезжал 24 июня из Москвы. 

После всего увиденного и пережитого за две недели – не в смысле физической опасности для меня самого, а в смысле моего душевного состояния – у меня было такое чувство, что ничего тяжелее в жизни я не увижу». [1,c.83]. 

К сожалению, статья «… по чистой случайности не была напечатана в «Известиях», и мне жаль, что так вышло, потому что я считаю ее у себя единственным описанием первых боев, хоть сколько-нибудь приближающимся к объяснению правды тех дней». [1,c.81]. 

«Утром приехал Громов из «Известий», я передал ему статью «Части прикрытия». Он обещал мне отправить ее в Москву, в редакцию». [1,c.83]. Статья не попала в Москву, Громов забыл ее в редакции. 

Дальше Симонов пишет: «Новый редактор «Красноармейской правды» Миронов сказал: «… что неплохо было бы съездить в 13-ю армию под Могилев; по сведениям штаба фронта, где-то там высадился немецкий десант, который сейчас успешно уничтожают. Как я уже потом понял, это были первые слухи о немецком прорыве у Шклова».

Симонов, Трошкин, Кригер, Белявский в эту поездку отправились на том же редакционном «пикапчике». Заехали в Смоленске в типографию. Видно было, что город уже интенсивно бомбили.

 Ехали через Смоленск – Рославль – Пропойск. В Пропойске приехали уже в темноте, было тихо, заночевали на полу в церкви. В середине дня, 11 июля, подъехали к Днепру. Дорога была пустынной, над ней довольно часто летали одиночные немецкие самолеты. На развилке дорог стояли «маяки». В гуще прибрежного леса увидели части, замаскированные от немецкой авиации. После тщательной проверки документов, замаскировали машину и, корреспондентов повели в штаб полка. 

«На опушке под развесистой  сосной на раскладном стуле сидел большой полный человек в галифе и белоснежной рубахе. Рядом на сучке висел его китель. Это был Шалва Григорьевич Кипиани, командир 467-го стрелкового полка 102-ой стрелковой дивизии. Полк занял район обороны по левому берегу Днепра. Поворчав, «… с сильным грузинским акцентом, что ходят тут демаскируют», Кипиани с грузинской щедростью угостил корреспондентов завтраком. «Кроме консервов и жареного мяса, нам была даже предложена коробка шоколадного набора, что показалось уж вовсе странным в этом лесу».

Было затишье, погода была солнечная. Командир полка Шалва Григорьевич Кипиани, угостив корреспондентов, разговорился. Полковник сказал, что позавчера у него был интенсивный бой, в котором принимал участие один его батальон. Рассказал, что его бойцы сбили неподалеку немецкий самолет.

«Трошкин снял полковника и комиссара полка. Полковник  - в кителе, с автоматом, в новенькой каске, огромный, монументальный – сидел на складном стуле и держал на коленях большую карту».
В сопровождении поехали к самолету. Он стоял километрах в десяти от штаба полка на открытом месте, на опушке леса. «Самолет был совершенно цел. Кажется, в нем были перебиты только рулевые тяги, да было несколько пробоин в плоскостях. Летчики, очевидно, убежали в лес. В самолете все было на месте: часы, фотоаппараты». У самолета дежурили часовые. [1,c.83].

Шалва Григорьевич Кипиани погиб в июле 1941 года. 467-ой полк участвовал в первом успешном контрударе 21-ой армии. Были освобождены Рогачев и Жлобин и продолжалось наступление в сторону Бобруйска. Впоследствии немцы, подбросив силы, остановили наступление 21-ой армии, окружили части Красной армии. В тяжелых боях на Днепре, прикрывая отход наших частей, Кипиани был несколько ранен и умер, истекая кровью. Уже после войны из переписки Симонова с женой Кипиани выяснилось, что ту коробку жена в минуты расставания положила ему, потом он ей угощал корреспондентов, видимо в последний раз угощал гостей.  

После фото- сессии, проведенной Трошкиным у самолета, корреспонденты уехали обратно в Пропойск, чтобы там переночевать и на следующий день двинуться на Могилев.
В Пропойске уже было тревожно, днем его бомбили, все окна в домах были тщательно затемнены. Переночевали в гостинице. Рано утром выехали из Пропойска, направились в Могилев, где, «по нашим сведениям, стоял штаб 13-ой армии. В Могилев можно ехать в объезд через Чаусы или лесами, мимо Быхова, вдоль Днепра. Это был более короткий путь, и мы выбрали его. Дорога была абсолютно пустынна, мы так и не встретили на ней ни одного красноармейца». 

«Как потом оказалось, мы проскочили эту дорогу за несколько часов до того, как немцы переправились через Днепр и перерезали ее. Но тогда мы этого не знали…». [1,c.90].
 В Могилев корреспонденты приехали около часу дня 12 июля. Город уже  был другой, в нем было пустовато, на перекрестках стояли орудия, за ними расчеты. От начальника гарнизона И.П. Воеводина узнали, что штаб 13-ой армии переехал в г. Чаусы. Решили не ехать в штаб армии, который, как им казалось, находился в тылу, а проехать на север, к Орше. Заехали на место, где недавно был штаб фронта, предполагалось, что там находится штаб дивизии, но там было пусто.

Выехали на шоссе и поехали на север к Орше. Километров через сорок навстречу стали попадаться летевшие с «бешенной скоростью машины». Из встречной машины крикнули: «там немецкие танки». И вдруг впереди стали рваться снаряды. «Мы развернулись и поехали по шоссе назад, мимо поставленных вдоль шоссе в кюветах противотанковых орудий, которые издали, казались кустами, так хорошо были  замаскированы». 

На шоссе корреспондентам встретился начальник оперативного отделения штаба 110-ой дивизии Ковтунов Федор Тимофеевич. Он проводил корреспондентов в штаб 110-й дивизии, которая была расположена недалеко от шоссе в редком сосновом лесу. На своем командном пункте их встретил командир штаба дивизии Василий Андреевич Хлебцев. Он был взволнован и с горечью рассказал корреспондентам, что на правом фланге один батальон дивизии уже повоевал с немцами и понес большие потери. 

По воспоминаниям Симонова: «Даже и здесь тогда еще не понимали, что шкловский прорыв немцев – это прорыв, а не десант. И поэтому принимали разведывательные части немцев, двигавшихся в разных направлениях, впереди главных сил, за десантные группы». [1,c.92].
 «На самом деле, … их  29-я моторизованная дивизия и 10-я танковая к 11 июля не только уже переправились через Днепр в районе Шклова, северней Могилева, но и продвинулись после переправы на 10-20 км к востоку. А южней Могилева, в районе Быхова, судя по той же немецкой карте, 10-я моторизованная и 4-я танковая дивизии, переправившись через Днепр, уже контролировали к этому утру на его восточном берегу целый плацдарм – около 40 км в ширину.

Сами того не ведая, мы въехали в уже создавшийся к тому времени вокруг Могилева мешок». [1,c.98].

Позади штаба метрах в трехстах, стояла батарея тяжелой корпусной артиллерии «… и с  небольшими промежутками через наши головы гвоздила куда-то на сторону Днепра». Через некоторое время «… с небольшим перелетом сзади нас разорвался первый немецкий снаряд». Бомбежка продолжалась около двух часов без больших пауз. Немцы били не по штабу, а по неудачно поставленной артиллерии.  И все это время, все прятались в окопчиках и маленьких щелях, отрытых в лесу. «К счастью во всем набитом людьми лесу оказалось только несколько раненых». [1,c.92].

Дело шло к вечеру, корреспонденты только собрались отъехать, «… как началась близкая и частая стрельба из мелкокалиберных орудий, а вслед за этим пришло телефонное донесение: немецкие танки в четырех километрах от штаба на шоссе и правее его». Было приказано всем разобрать гранаты и бутылки с бензином. Донесения шли все тревожнее, немцы в трех километрах, в двух, в полутора. Последнее сообщение – танки в восьмистах метрах от штаба. Но вдруг стрельба стихла, и в штаб сообщили, что  танки отбиты и повернули назад.
Ночевать уехали в другой лес, во второй эшелон дивизии, где размещалась дивизионная газета. Утром вернулись в штаб. «Белявский и Кригер вместе с «пикапом» остались в штабе, чтобы собрать материал, а мы с Пашей Трошкиным и старшим батальонным комиссаром на его машине двинулись вглубь леса, к лесистым высоткам, по которым вдоль берега Днепра проходила линия обороны дивизии». 

С правого берега по-прежнему била немецкая артиллерия, но она уже не делала огневых налетов, а вела только беспокойный огонь по лесу и дороге. Попали в батальон, который занимал  кусок крутого подъема, по гребню которого были отрыты прочные окопы полного профиля, здесь же был и штаб батальона. Что происходило правей, в батальоне не знали. Он должен был оберегать свой кусок берега.

«С холма была видна только лесистая лощина впереди. В поле зрения – густой лес, и сам берег  Днепра отсюда совершенно не виден. Как, занимая эти позиции, батальон мог помешать переправе немцев через Днепр, я не понял». [1,c.94].

 Направились в соседний батальон, но он уже снялся, был переброшен, правей к шоссе. Возвратились в штаб, там встретили разведчиков и еще два десятка человек, присоединившихся к ним из 53-ей дивизии 443-его стрелкового полка, вышедших из окружения с боями. Этим небольшим отрядом, состоявшим из врача, санитаров, хлебопеков, сапожников и других тыловых людей, командовал начальник АХО полка.  

Пока разговаривали с красноармейцами, Трошкин их снимал. Симонов разговорился с женщиной-военврачом, Валентиной Владимировной Тимофеевой, она была из Саратова. Эта крошечная худенькая женщина уже побывала в бою. «Все в отряде относились к ней с уважением и нежностью, говорили о ней, захлебываясь». Она, зубной врач, во время бомбежки «вылезала из укрытия и доставала и перевязывала бойцов». А, когда на нее пошел немец, «… то она выстрелила в него из нагана и убила его, потому что если бы она не выстрелила, то он бы выстрелил, вот она его и убила». [1,c.95].

Когда я кончил мучить ее расспросами, за нее взялся Пашка Трошкин. Он усадил ее на пенек и стал снимать. Сначала в каске, потом без каски, с санитарной сумкой, без санитарной сумки. «Перед тем как Трошкин начал ее снимать, она улыбнулась, вытащила из своей санитарной сумки маленькую сумочку, и оттуда совершенно черную от пыли губную помаду и обломок зеркальца и, прежде чем дать себя снять, очистила эту помаду от пыли и накрасила губы». [1,c.96].

Едва Трошкин закончил съемку, как по лесу снова, стала бить артиллерия. И снова пришлось прятаться по окопчикам и в щели. После налета в штабе встретили комиссара 61-го корпуса И.В Воронова. Поговорив с ним, узнали, что штаб корпуса находится в двух километрах отсюда, и что самые интересные дела происходят в их левофланговой 172-ой дивизии, обороняющей Могилев. 

В штаб дивизии добрались уже к самому вечеру. Утром шоссе было совершенно цело, а сейчас было разбомблено немцами, на обочине валялись искореженные обломки грузовиков. Бомбы легли на шоссе в строгом порядке, только небольшим сектором захватывая края шоссе. Немцы по-прежнему сохраняли дорожное полотно.

От комиссара 172-ой дивизии Леонида Константиновича Черниченко, узнали «…что лучше всего у них в дивизии дерется полк Кутепова, занимающий вместе с другим полком позиции на том берегу Днепра и обороняющий Могилев. Кроме того, у них происходили разные интересные события в разведбате…». [1,c.110].

Из воспоминаний К.Симонова о Трошкине: «Узнав, что в полку Кутепова подбито и захвачено много немецких танков, торопил меня. Он еще в самом начале поездки сказал, что не вернется, пока не снимет разбитые немецкие танки. По газетным сообщениям, число их давно перешло за тысячу, а снимков пока не было. Жгли и подбивали их много, но при отступлении они неизменно оставались на территории, занятой немцами». 

«Мы переехали через могилевский мост и проехали ночной, пустынный, молчащий Могилев. У одного из домов стоял грузовик, из которого тихо один за другим выносили носилки с ранеными. В городе чувствовался железный порядок. Не болталось никого лишнего; на перекрестках у орудий, не отходя от них, накрывшись плащ-палатками, дремали орудийные расчеты. Все делалось тихо. Тихо проверяли пропуска. Тихо показывали дорогу». [1,c.111].
В два часа ночи с 13 на 14 июля корреспонденты в сопровождении политработника Миронова прибыли в полк Кутепова.

 Кутепов довольно резко встретил ночных гостей: «Какие корреспонденты могут быть здесь в два часа ночи? Кто ездит ко мне в два часа ночи? Кто вас посла? Вот я вас сейчас положу на землю, будете лежать до рассвета. Я не знаю ваших личностей». [1,c.112].

 «После того как в землянке проверили наши документы, мы снова вышли на воздух. Ночь была холодная. Даже когда полковник говорил с нами сердитым голосом, в манере его говорить было что-то привлекательное. А сейчас он окончательно сменил гнев на милость и стал рассказывать нам о только что закончившимся бое, в котором он со своим полком уничтожил тридцать девять немецких танков. А еще Кутепов около часа рассказывал прибывшим о нарытых оборонительных сооружениях, о том, «… как трудно было сохранить боевой дух в полку, не дать прийти в расхлябанное состояние, когда его полк оседлал это шоссе и в течение десяти дней мимо полка проходили с запада на восток сотни и тысячи окруженцев – кто с оружием, кто без оружия. Пропуская их в тыл, надо было не дать упасть боевому духу полка, на глазах у которого шли эти тысяча людей». [1,c.113].

Итоги 14-ти часового боя 12 июля показали, что люди не поленились, на этом рубеже и закопались так, чтобы не уходить отсюда, несмотря ни на что.

И в эту ночь корреспонденты легли спать прямо возле окопа. «Спали, наверное, минут пятнадцать. Потом с одной стороны началась ожесточенная ружейно-пулеметная трескотня. Мы продолжали лежать. Так устали за день, что лень было двигаться. Трескотня то утихала, то снова усиливалась, потом стала сплошной и слышалась уже не слева, там, где началась, а справа. … Как потом выяснилось, немцы пробовали ночью прощупать наше расположение и производили разведку боем». [1,c.113].

Когда рассвело, в сопровождении комиссара полка В.Н. Зобнина, Симонов и Трошкин вышли на передний край обороны, который «тянулся вдоль лесной опушки; лес был низкорослый, но густой. Впереди расстилалось ржаное поле, а за ним шел большой лес. Там были немцы, и оттуда они вели атаки. Слева железнодорожное полотно, за ним пустошь, за ней шоссейная дорога. И железная дорога, и шоссе шли перпендикулярно позициям полка. Впереди, на ржаном поле, виднелись окопчики боевого охранения». Невдалеке, перед передним краем была видна часть сожженных танков, пониже, в лощине, метрах в пятидесяти было еще несколько танков.
На командном пункте 3-го батальона Трошкин сначала снял командира капитана Д.С. 
Гаврюшина, затем, несмотря на предупреждение Гаврюшина, что: «там, во ржи, могут немцы сидеть, автоматчики. Могут из леса стрелять, а могут отсюда, изо ржи», направился в сопровождении лейтенанта к танкам. Симонов вспоминал: «…что сначала у меня не возникло никакого желания идти вперед и присутствовать при том, как Трошкин будет на виду у немцев снимать танки. Но, когда Трошкин с лейтенантом уже ушли, мне тоже вдруг захотелось поближе посмотреть эти танки. Я сказал об этом Гаврюшину, и мы пошли с ним вместе по ходу сообщения. Ход сообщения кончился у окопчиков боевого охранения, танки теперь были невдалеке – метрах в двухстах. Здесь, в этом месте, их было семь, и они стояли очень близко один от другого. Мы вышли из хода сообщения, и пошли по полю. Сначала низко пригибаясь, и когда подошли к танкам, то Трошкин их тоже сначала снимал, сидя на корточках, но потом он нашел в одном из танков немецкий флаг и, заставив красноармейцев залезть на танк, снимал их на танке, рядом с танком, с флагом и без флага, вообще окончательно обнаглел». [1,c.117].

Чтобы немцы не утащили танки ночью, их подорвали толом, и часть содержимого машин была разбросана кругом по полю. В числе прочего барахла во ржи валялась целая штука коричневого сукна. А рядом с нею дамские туфли-лакирашки и белье. «Трошкин снял это, а я потом описал: - Кажется, это был один из первых документов о мародерстве немцев».
Закончив съемку, Трошкин отправился в лощину к другой группе танков. Он хотел заснять еще и их.

Симонов направился в роту лейтенанта Михаила Васильевича Хорошева поговорить с людьми. «Было по-прежнему тихо. Вдруг раздалось несколько пулеметных очередей. Впереди над полем крутился «мессершмитт». Когда вернулся Трошкин, то оказалось, что эта стрельба имела к нему прямое отношение. Он начал снимать вторую группу танков, и над ним появился этот «мессершмитт» и начал пулеметный обстрел с бреющего полета. Трошкин залез под немецкий танк и отсиживался там, пока немецкому летчику не надоело, и он улетел». [1,c.118].
Весь этот день корреспонденты находились в полку Кутепова, было тихо. «Трошкин заснял командира, комиссара и начальника штаба. Все они просили его отпечатать снимки и послать их не сюда, к ним, а в военный городок их женам…».[1,c.118].

Из штаба полка корреспонденты заехали в артиллеристский полк к Ивану Сергеевичу Мазалову. В воспоминаниях Симонова есть короткая запись разговора с командиром. «Пока есть снаряды, немцам в Могилеве не быть. Пехота довольна. Заявки пехоты выполняем за редким исключением, как, например, вчера: идут два танка и два взвода пехоты. Я говорю: по танкам портить снаряды не буду. Если и прорвутся, не будет беды, бутылками забросаем. А по пехоте дадим. И дали шрапнель!».[1,c.122].

«Мы вернулись из полка, так и не услышав за весь день ни одного орудийного выстрела. Такая тишина начинала пугать. Теперь, когда мы проезжали через Могилев обратно при свете, было особенно заметно, как он пуст. Лишь иногда по улицам проходил патруль. Кроме этих патрулей и орудийных расчетов на перекрестках, в городе, казалось, никого нет».

Эта поездка в 388-ой стрелковый полк Симонову запомнилась на всю жизнь. В воспоминаниях он писал: «Тогда, в 1941 году. На меня произвела сильное впечатление решимость Кутепова стоять насмерть на тех позициях, которые он занял и укрепил, стоять, что бы там ни происходило слева и справа от него. Прав ли я был в своем глубоком внутреннем одобрении такого взгляда на вещи?

Вопрос сложней, чем кажется с первого взгляда. Речь идет не о том – выполнить или не выполнить приказ. Это не являлось для Кутепова предметом размышлений. Речь о другом – о сложившемся у меня чувстве, что этот человек внутренне не желал получить никакого иного приказа. Кроме приказа насмерть стоять здесь, у Могилева, где он хорошо укрепился. Уже нанес немцам и, если не сдвинется с места, снова нанесет им тяжелые потери при любых новых попытках наступать на его полк». [1,c.127].

«Вечером, заехав в штаб 172-ой дивизии за Кригером и Белявскими, мы вместе тронулись в штаб корпуса, имея намерение заехать потом, по дороге, в штаб 13-й армии в Чаусы, а оттуда возвращаться с материалами в редакцию».[1,c.118].

 Встреченный в штабе  комиссар 61-го корпуса Воронов И.В. посоветовал корреспондентам, раз есть собранный материал, надо немедленно ехать в Чаусы и в Смоленск. Видя удрученный вид этого человека, они почувствовали, что он хочет им что-то сказать, но не может, решили послушать его совета и свернули с шоссе на дорогу на Чаусы. 

На Чаусском шоссе творилась неразбериха. Была слышна стрельба орудийная и пулеметная. Впереди шел бой. Встретили двух командиров в форме НКВД. Они сообщили, что «… немцы высадили десант с двумя танкетками, что ехать по этой дороге нельзя, там дерутся их люди и им надо помочь. Надо высадиться здесь из машины, собрать людей и идти вперед». [1,c.130].

 Остановился грузовик с двумя десятками красноармейцев, потом подъехал еще один.  «К нам подскочил  какой-то сержант, сказавший, что  невдалеке стоит часть и в ней есть легкие противотанковые орудия. Мы посадили его вместе с Женей Кригером на «пикап» и отправили, чтобы они притащили сюда, на дорогу, одно орудие на тот случай, если действительно немецкие танки пойдут сюда; а сами цепочкой пошли вперед». 

Дошли до опушки леса, заняли оборону. К ним на лошади подскакал майор в форме НКВД, сказал, что в его машину попал снаряд с немецкого танка. «Это были не танкетки, а два танка». Водитель был убит наповал «…а майор отлежавшись. Выполз из-под огня и, схватив чью-то бегавшую по лугу лошадь, прискакал на ней сюда».

«Гранат на всех у нас было только три штуки. Был один ручной пулемет, один «максим» и десять винтовок. Посоветовавшись, решили, что с таким вооружением против двух танков, стоявших на открытом месте, идти бессмысленно, и стали ждать, когда вернется Кригер с противотанковой пушкой». [1,c.131].

Невидимые за деревьями прошли совсем близко танки. Над дорогой прошел немецкий самолет и обстрелял лесок. Кригер вернулся часам к девяти вечера и, сообщил, что на месте, где должно быть противотанковое оружие, его не оказалось.

Посоветовавшись, решили вернуться в штаб дивизии и рассказать о происходящем на Чаусском шоссе. В эту ночь корреспонденты побывали и в штабе 172-ой дивизии, и в могилевском гарнизоне. О сложной ситуации вокруг города там уже знали. Симонов вспоминал: «Сейчас мы окончательно почувствовали, что и разговор бригадного комиссара в корпусе, и то, как с нами говорил Черниченко, явно желавший нас спровадить из дивизии, и то, как с нами говорил сейчас начальник гарнизона, - все это звенья одной цепи; произошло что-то, еще неизвестное нам, большое и труднопоправимое, и людям не до нас». [1,c.131].

Из города вернулись в лес, там, где стоял штаб дивизии, было пусто. Улеглись на землю рядом с «пикапом». «Перед  сном, после того как мы в отвратительном настроении по пустому мосту, без часовых, выехали из Могилева, я вдруг подумал, что надвигается какая-то катастрофа и мы, весьма возможно, отсюда не выберемся. И мне стало не по себе оттого, что какие-то вещи, лежавшие у меня в карманах, могут попасть в руки немцев. Я в темноте положил на колени взятую в штабе корпуса карту, на которой были пометки расположения войск, и на ощупь куском резинки постирал все, что там было. А потом вытащил из кармана гимнастерки не отправленное в Москву письмо и изорвал его на кусочки». [1,c.134].
Проспали до утра. Утром снова выехали из леса на дорогу в сторону Чаус. Было слышно, как слева и справа, уже на этой стороне Днепра бухала артиллерия. Свернули на проселочные дороги и, руководствуясь картой, поехали по наезженным колеям от деревни к деревне.
И в этот день только по счастливой случайности корреспонденты не попали под обстрел немецких самолетов и танков. Танки уже просочились по всем дорогам, на большаке то дальше, то ближе были видны густые клубы пыли, это шли колонны машин или танков.

Ехали к Чаусам кружным путем, по пахотным полям, пролесками, через наполовину пересохший ручей. «Проскочили маленькую деревеньку и стали подниматься по косогору. За косогором проселок выходил на большак. Еще поднимаясь, я заметил, что справа вдали, на большаке, видны густые клубы пыли. Это было похоже на колонну танков. Я сказал Трошкину, что, по-моему, там идет что-то вроде танков. Он тоже поглядел в ту сторону, - «Нет, это так, ветер пыль завивает»,  – Завивает так завивает! У нас у всех еще не выветрилась глупая привычка – из боязни, чтобы тебя не сочли трусом, отказываться от споров на такие темы». [1,c.134].

Выскочили к большаку и увидели, что по дороге, к которой мы выехали, в ста метрах от нас по направлению к Чаусам идут четыре немецких танка. «Боровков тормознул, и мы все молча, не выскакивая из машины, смотрели на то, как проходят мимо нас эти танки. То ли им не было дела до нас, то ли они в этой пылище нас не заметили, но они проскочили мимо нас совсем близко на полном ходу». [1,c.135].

Началась дискуссия, куда ехать. Присутствие немецких танков около штаба армии, все еще не укладывалось в сознании. Показались еще клубы пыли. «Мы развернулись. Отъехали с километр, до деревеньки, и поставили машину за дом». Трошкин залез на крышу и сообщил, что на Чаусы прошло еще четыре танка. Подъехала полуторка, в ней было пять красноармейцев. Дальше решили ехать на Чаусы вместе двумя машинами проселками, кружной дорогой. Было тревожно, доносилась орудийная стрельба, слышали, как невидимые за деревьями совсем близко прошли танки.  

Въехали в лесок, «… как навстречу нам показались два молодых парня, поддерживавших третьего. Он был ранен в плечо и в руку. Мы дали ребятам индивидуальный пакет, и, перевязывая товарища, они рассказали нам о только что случившимся с ними». [1,c.137].
Ребята были из истребительного отряда. Им сказали, что по дороге идут два немецких танка. Они с бутылками с зажигательной смесью вчетвером легли в кювет. Но, по их словам, танков оказалось двадцать, они не выдержали и побежали в лес. Передний танк обстрелял их из пулемета, одного их товарища убили.  И все это произошло в километрах полтора отсюда, один танк крутится на дороге и жжет деревню, остальные ушли.

Стало тревожней, чем раньше. Решили провести разведку, пошли Трошкин с красноармейцем. Орудийная стрельба доносилась и справа и слева, это доказывало, что немцы, очевидно, идут к Чаусам с двух сторон. 

Разведчики сообщили, что танки проскочили дальше в лес, вдоль большака горят деревни. Поехали дальше в сторону Чаус. В одном лесочке встретили машину, «… которая, оказывается, недавно выехала из Чаус. Сидевшие в ней сказали нам, что там, в Чаусах, слышны были только отдаленны выстрелы и, лишь выехав оттуда, они увидели, что кругом стоит над дорогами дым». [1,c.137]. 

Выскочив из лесочка на открытое место, увидели впереди речку, мост через нее, а за ним Чаусы. «… до моста оставалось метров триста, когда, поглядев направо и налево, мы увидели, что по двум дорогам, справа и слева от нас сходившимся к мосту, движутся танки». Мост проскочили уже под свист осколков. «Немцы стреляли с ходу, больше для наведения паники, чем прицельно, поэтому обошлось для нас благополучно».

В Чаусах была паника, еще недавно считалось, что город находится в глубоком армейском тылу. Сейчас над ним рвались снаряды. Петляя по городу, корреспонденты стремились выбраться на другую его сторону, где предположительно в двух или трех километрах, в роще был расположен штаб 13-ой армии. 

На опушке леса грузовик остановили. Симонов представился: - «Корреспондент «Известий»; сообщил, что мы видели немецкие танки, идущие от Могилева к Чаусам, и необходимо об этом как можно скорее доложить».
  
Вместе с сопровождающим Симонов побежал на командный пункт штаба, который был расположен в пятистах метрах. 

На командном пункте, о том, что видел, Симонов доложил генерал-лейтенанту Василию Филипповичу Герасименко, который лишь накануне вступил в командование 13-й армией. «Хотя кругом и чувствовалась некоторая нервозность, но все-таки здесь не представляли себе всего, что происходит. Я настаивал на своем и, развернув карту, показал, где видел танки». [1,c.139]. 

Сообщение Симонова у командиров вызвало сомнение. Было неверие, что немцы прорвались, и было желание считать все это десантом. Позднее, изучив архивные документы, Симонов писал: «По архивным данным видно, что немецкие танки подошли к Чаусам и к штабу армии 15-го в 5 часов вечера. … Примерно в это время или чуть раньше я и прибежал, запыхавшись, на командный пункт 13-й армии…».[1,c.149].

В роще, в политотделе корреспондентов встретил бригадный комиссар, внимательно выслушал их, посоветовал перекусить перед дорогой и ехать в Смоленск по окружной дороге через Чериков. Туда еще с утра начал перебираться второй эшелон штаба. Стало ясно, «что здесь уже имели сведения о переправе немцев через Днепр, но, очевидно, не представляли себе реально быстроты их движения». 

А еще от кинооператора, приехавшего сюда из штаба фронта, они получили известие, что штаб фронта и политуправление фронта выехали из Смоленска под Вязьму, на станцию Касня. «Мы совершенно не понимали, что как и почему. Но от самого факта, что штаб фронта переместился из-под Смоленска под Вязьму, стало скверно на душе». [1,c.140].

Водитель уже крутил заводную ручку, и вдруг в роще совсем близко одна за другой стали рваться мины. В течение пятнадцати минут били минометы. Потом обстрел прекратился. Из-под деревьев, ломая сучья, стали выезжать машины. Сели в «пикап» и выехали по лесной тропинке  на дорогу, шедшую в Чериков. Через некоторое время уже ехали по верху спускавшихся к реке холмов. 

Вдруг, Трошкин толкнул Симонова в бок. «Прямо под нами, между нами и рекой, по отлогим склонам длинного холма, по гребню которого мы ехали, снизу вверх, перпендикулярно к нам, похожие на игрушечные, аккуратные, как на картинке, поднималось десятка полтора немецких танка».  [1,c.142].

«Пикап» полетел по косогорам, срезая углы, выскочили к мосту, мост оказался разобран. Теперь, когда танки остались позади, поехали вдоль реки помедленнее. Мост нашелся, временный, проехали по нему, окуная колеса в воду. «Бровкин остановил «пикап» и, сняв с пояса фляжку, долго пил, пока не выпил всю до дна». За спиной горели Чаусы, била артиллерия, стреляли минометы.

Въехали в лес и уже в темноте нагнали медленно двигавшиеся автоколонны второго эшелона. Лес был высокий и темный, дорога узкая, машин ехало много, проталкиваться среди них было трудно. «Первый час проталкиванием нашего «Пикапа» занимался Трошкин, потом он сел в кузов, и остальное время перед машиной шел я. Боровков минутами засыпал от усталости за рулем. Ему досталось за эти дни больше всех». [1,c.143].

Так ехали всю ночь. В Чериков приехали на рассвете, сразу двинулись в Рославль. В Вязьму решили ехать через Смоленск. Сначала шоссе было свободным, потом начали встречаться шедшие навстречу грузовики, бредущие беженцы и бесчисленные стада, заполнившие всю дорогу. Что там, в Смоленске, никто не знал. Не доехав всего километров сорок до Смоленска, посовещавшись, решили вернуться в Рославль.

Когда подъезжали к Рославлю, началась воздушная тревога, над городом кружили немецкие самолеты. Выехали из Рославля в сторону Юхнова. Был жаркий день, дорога была совершенно мирная. По сторонам виднелись деревни, и ровно ничего не напоминало о войне. «Было тягостное ощущение от несоответствия между тем, что мы видели в последние дни, и этой мирной, ничего не подозревающей сельской тишиной». [1,c.145].

На этой спокойной шоссейной дороге, Трошкин с Кригером по очереди сменяли засыпавшего за рулем от усталости Боровкова, «…мы вдруг почувствовали и то, как мы устали за эти дни, и через эту усталость самое главное: почувствовали, произошло какое-то большое несчастье». [1,c.145].

«Мы ехали и молчали. Долго-долго молчали. Потом у нас от долгой езды перегрелся наш старенький «пикапчик»…», остановились, подождать пока остынет мотор. «Трошкин поставил нас у «пикапа» и несколько раз подряд снял таких, какими мы были в тот день, - усталых, небритых и, как мне тогда казалось, вдруг, всего за несколько дней, постаревших». [1,c.146].

В Вязьму приехали, когда уже стемнело, разыскали типографию и, не ошиблись, в ней печаталась «Красноармейская правда». «Перекинувшись несколькими словами с дежурным, мы, усталые, повалились там, же, в наборном цеху, на пол и проспали как убитые до шести утра…».[1,c.148].

Утром 17 июля из типографии отправились в редакцию в Касню, там уже были встревожены столь долгим отсутствием корреспондентов. «… я немедленно сел, а верней лег за работу и к шести часам вечера сделал две стать – для фронтовой  газеты и для  «Известий». 
Вечером этого же дня Симонов, Трошкин и Боровков двинулись в Москву. Трошкин чтобы самому проявить и напечатать свои снимки, Боровков отремонтировать «пикап». Ранним утром приехали в Москву, прямо в редакцию «Известий». «Я оставил там статью, пообещав привезти еще одну, а Трошкин пошел проявлять пленки. Едва ли ошибусь, если скажу, что мы с ним, пожалуй, были первыми газетчиками, приехавшими с Западного фронта в Москву». [1,c.154].
После пребывания на фронте в первые дни войны К.М. Симонов записал: «Эти две недели войны, которые были так не похожи на всё, о чем мы думали раньше. Настолько сам уже не такой, каким уезжал 24 июня из Москвы» [1,c. 88]. 

Так закончилась командировка корреспондентов под Могилев, в которой они пробыли вместо двух-трех суток, как планировали, намного больше. После этого была еще одна совместная командировка Симонова и Трошкина в район Ельни, где они оказались свидетелями начала боев за ельнинский выступ. В этой командировке Трошкин сильно простудился, заболел и его, по приезду в Москву, положили в больницу.

А, впереди была еще почти вся война. К.М. Симонов и П.А.Трошкин не раз еще встречались «… на разных участках фронта, но таких совместных поездок, бок о бок в одной машине, о которых помнишь всю жизнь, потом уже не было», - так писал К.Симонов в своих воспоминаниях. 

В книге «Разные дни войны» Симонов отвечает Батюкову и подобным ему, которые ставят вопрос: «Дык цi трэба было вось так стаяць и бiцца насмерть?».

«При самой трезвой оценке всего, что происходило в тот драматический период, мы должны снять шапки перед памятью тех, кто до конца стоял в жестких оборонах и насмерть дрался в окружениях, обеспечивая тем самым возможность отрыва от немцев, выхода из «мешков» и «котлов» другим армиям, частям и соединениям и огромной массе людей, группами и в одиночку прорывавшихся через немцев к своим.

Героизм тех, кто стоял насмерть, вне сомнений. Несомненны и его плоды.
Другой вопрос, что при иной мере внезапности войны и при иной мере нашей готовности к ней та же мера героизма принесла бы еще большие результаты». [1,c. 129]. 

После всего прочтенного и написанного выше хочу остановиться на последней книге К.М. Симонова «Дорогие мои старики». В нее вошла переписка Симонова с мамой Александрой Леонидовной и отчимом Александром Григорьевичем в годы, когда он находился на фронтах Великой Отечественной войны. Письма были подготовлены в печать самим Константином Михайловичем в конце 1970-х годов. В записях Ларисы Алексеевны Жадовой, жены писателя, отмечено: «Он делал эту работу в декабре 1978 - январе 1979-го». Через полгода Симонова не стало.

В этих письмах своего рода отчет маме и отчиму о его командировках. Кто читал эти письма (содержание есть в интернете) могли заметить, что Симонов очень бережно относился к своим родным, он смягчал и утаивал подробности своей жизни, где он подвергался опасности, стараясь не волновать мать и отчима.

В 1965 году, прочитав опубликованный после войны отрывок из дневников, Александра Леонидовна написала сыну: «Читаю с душевным волнением, потому что впервые по-настоящему узнаю о твоей жизни и работе на фронте, соприкасаюсь с тобой в твоих переживаниях того времени».

И те выписки, приведенные Батюковым в своей статье, опять в который раз показали, как он в очередной раз исказил портрет К.М. Симонова.

Использованная литература.
1.    Симонов, К. Разные дни войны / К.М. Симонов. Т 1.-1981.
2.    Симонов, К. Разные дни войны / К.М. Симонов. Т 2.-1981.
3.    Гареев, М. Константин Симонов, как военный писатель. – 2009. 
4.    Симонов, К. Шел солдат… / К.М. Симонов. – 1976.
5.    Симонов, К. Горячий день / Константин Симонов // Известия. – 1941, - 19 июля. 
6.    Еременко, А.И. В начале войны / А.И. Еременко – 1965.

Л.А. Володько

Ответить / Цитировать

Ответить / Цитировать

Ответить / Цитировать

Ответить / Цитировать

Ответить / Цитировать

Ответить / Цитировать