Татьяна Анатольевна Харитонова – прозаик, член Союза писателей России, руководитель Смоленского объединения православных писателей «Одигитриевское», обладатель литературной премии Смоленской епархии в номинации «Детская литература» (2015 год), лауреат международных литературных конкурсов «Славянская лира» (2014 год), «Симоновские чтения» (2015 год), победитель профессионального конкурса «Психолог года» (2013 год).
Татьяна Харитонова – автор сборников: «Борщ в четыре руки» (2005 год), «Цветы наизнанку» (2007 год), «Правый» (2009 год), «Мамкино наследство» (2012 год), «Реферат о Федоре Коне» (2012 год), «Цена одиночества» (2016 год), «Княжна» (2021 год), многочисленных публикаций в литературном журнале «Десна», в сборнике стихов и прозы смоленских литераторов «Ожидание чуда» (2005 год), в московском литературном альманахе «Неопалимая купина» (2008 год), в альманахе «Сторона родная» Смоленской областной организации Союза писателей России, в журнале «Смоленские епархиальные ведомости».
Кокарда
Серёга Иванченков никогда не был на Красной площади. Мамка всё обещала, да так и не случилось. Из маленькой смоленской деревушки, что под Вязьмой, пешком не дойти. Когда совсем малым он был, собрался с другом своим, Федькой. За неделю подготовились: сухарей насушили, нарвали на грядке зелёных пупырчатых огурцов. Серёга даже кусок пожелтевшего сала приволок, стащил у бабки своей, Авдотьи Петровны. Воровать плохо – это он понимал, но ради такого дела пришлось. Бабка долго шамкала беззубым ртом, что в доме сроду такого не было, чтобы сало пропадало, а потом решила, что это кот их рыжий, Басурман, нашкодил. Басурману досталось, когда тёрся у бабкиных ног, молока просил. Пнула его своей цыплячьей ногой с синими дорожками вен аккурат под хвост. Оскорблённый Басурман рванул к сараюшке и до вечера не показывался. Совесть Серёгу замучила, решил отнести Басурману кусочек сала, что не съел за обедом. Басурмана не нашёл, зато обнаружил в самом углу, в пыльной завесе паутины, походный ранец, с которым дед пришёл с Первой мировой. Ранец был ещё крепким и вместе с крошками табака, засевшими в швах, хранил запах пороха и дыма. Дед после войны стучал деревянной ногой по половицам, а в праздники позванивал медалями на груди. Контузило деда под Белостоком, и он часто пребывал в воинственном расположении духа, особенно, если выпьет стаканчик первака. Бабка из Петровны превращалась в старую злыдню. Дед ругался, что не вышло из неё путней старухи, и швырялся костылём. После двух стограммовок костыль разламывал на части, хряпнув о колено. После третьей дед собирался к Матрёне, бабкиной куме, что жила в покосившейся хатке под горой. Тропа сбегала вниз к небольшой речушке и старому мостку, который поскрипывал и распевал на все лады. Жила она там одна, так как детишек нарожать не успела по причине того, что муж, Терентий Захаренков, а попросту Терёха, пал смертью храбрых под Белостоком, аккурат на том поле, где дед оставил свою ногу. Немецкая артиллерия – шиш ей в рыло! – покосила тогда много наших, деревенских. Терёху срезало, когда шли в атаку, и Иван Иванченков бросился было к нему, да ротный, оскалив зубы в немом крике, пнул в спину – вперёд! Так и остался в памяти Терёха, словно скошенный, с детским, усеянным конопушками лицом, удивлённо обращённым к небу.
Дед пил самогон, когда горькая тоска накатывала, брала в плен, и всё казалось, не помешай ему ротный, может и спас бы Терёху, вытащил к лазарету. Всё хотелось Матрёне рассказать об этом, покаяться, да сил не хватало. Одно спасало, что и он на том поле пострадал, оставил там конечность свою, аккурат до колена. Собирался ещё по одной тайной причине, в которой даже себе не признавался. Была Матрёна не в пример его Петровне, которая с каждым годом становилась всё ворчливее и суше, женщиной – приятной во всех отношениях. Дед произносил это медленно, взмахивая рукой, словно шёл в атаку. Серёга этот взмах знал хорошо. Это был сигнал. Дед, за неимением костыля, вытягивал горбыль из забора и шагал с ним под гору. И тут надо было смотреть в оба. Сил ему хватало доковылять до мостика. Там он обычно заваливался в прибрежную осоку, и задача Серёги: покинуть наблюдательный пункт на старой яблоне, позвать бабку и скатить тачку с косогора. Бабка семенила за ним, не успев скинуть фартук, и всё приговаривала что-то про старого кобеля, которому и без ноги неймётся. Вместе загружали деда, который что-то бурчал под нос, а иногда взмахивал руками и орал:
– В атаку на немчур проклятых! За веру! За царя! За Отечество!
Тащить тачку с дедом было тяжело, в гору тачка ехать не хотела, запиналась, но Серёга – хлопец крепкий, не смотрите, что росточком невысок, катил тачку сам, бабке не разрешал надрываться. Бабка семенила рядом да поправляла свисающую руку деда, всё пыталась положить её на живот. Да где там! Дед порывался встать, ругался на Серёгу и Петровну, что героя войны везут, как порося на базар, но силы снова покидали славного пехотинца, и он забывался в коротком беспокойном сне. Серёга закатывал тачку во двор, мимо будки с Пушкой – так за оглушительный лай прозвали дедову собаку. Она не пропускала эту кавалькаду, пока не вылизывала сизый нос деда до блеска, на что бабка, наконец, скидывала фартук и лупила Пушку по ушам.
– Пропусти, зараза лохматая.
Затем тачку препровождали в сараюшку и опрокидывали прямо с дедом на старый топчан. Там старый вояка благополучно почивал до утра, а утром про Матрёну не вспоминал. Петровна приносила ему жбанчик с ядрёным кваском, который возвращал деда к жизни. Днём он мастерил себе новый костыль, и жизнь текла ещё лучше прежней. Когда дед был трезвый, жили они с внуком душа в душу.
Мамка Серёгина, Анютка, уехала несколько лет назад в город, остригла косу, окончила курсы да служила в какой-то конторе. Приезжала редко, привозила мятные пряники да обновы: ситцу на рубаху, платок, и Серёге перепадало. В большой коммунальной квартире, где снимала угол, жил в семье «буржуев недорезанных» Пашка-гимназист. Вот его одежонку и донашивал Серёга. Правда, брюки и сюртучки носить стеснялся, куда в деревне сюртук? Засмеют. Но рубахи были ему впору. Однажды мамка привезла вместе с крепкими ботинками почти новый картуз с кожаным коричневым козырьком. Натянул Серёга картуз на вихрастую свою голову и на улицу. Федька от зависти чуть не упал, да вовремя сообразил, как Серёгу прищучить.
– Что это ты буржуйскую шапку носишь? - Презрительно цыркнул слюной под ноги Серёги.
– Шапка самая что ни есть боевая, мамке в городе комиссар подарил.
– Ври больше, комиссар! Шлюха городская твоя мамка!
Сильный удар разъярённого Серёги свалил Федьку прямо в дорожную грязь. Обида душила так, что и не помнил, как домой добежал, как картуз этот швырнул на крышу сараюшки.
Дед плотничал во дворе у верстака. Обычно Серёга крутился рядом, на подхвате, да ещё и помогал ему, если дед доверял долото.
– Чем картуз не угодил? – Дед хмыкнул в прокуренные усы.
– Буржуйский картуз, самый что ни есть буржуйский. Не надену больше!
– Это откуда такие революционные мысли?
– Ребята смеются. – Отвернулся, скрывая набежавшие слёзы.
– Зараз сделаем твой картуз самым, что ни есть, героическим.
– Это как? – Серёга недоверчиво глянул на деда. Тот отложил долото, подхватил свежевыструганный костыль свой, привычно попрыгал в хату. Вернулся скоро, победно хмыкая в седые свои усы.
– Картуз-то вертай, зараз будем делать ему боевой вид.
Присел на большую колоду, нацепил на нос очки, достал из кармана что-то блестящее.
– Что это, деду?
– Кокарда. Со старой военной фуражки снял.
– Не жалко?
– Так завсегда было, оружие от отца к сыну переходило. Никогда без войны Расея-матушка не жила. Сына у меня нема, так внучку передам.
– Кокарда – разве то оружие?
– Самое что ни есть. Видишь, знак не простой. Цвет Георгиевской ленты, оранжевый и чёрный. Святой Георгий Победоносец завсегда за правое дело.
– А какое дело правое?
– Так за Отечество своё стоять насмерть, за дом родной. Так было и будет. Так мужики на Руси и живут – от войны к войне.
– Деду, как мыслишь? И мне воевать придётся?
– Дай Бог, не придётся. Деды твои отвоевались. Мне с немцами довелось, мой дед французов бил под Смоленском, а прапрадед деда моего оборону Смоленска держал, когда поляки пришли. Двадцать месяцев стояли, держали город. Уже и Москва сдалась, а Смоленск держался. Так что, кокарда эта – самая что ни есть боевая. Цепляй к картузу да не робей, внучок!
Проделали шилом дырку, приладили кокарду.
– Вот, Серёга, так и ходи и не слухай никого...
Картуз с кокардой прижился на Серёгиной голове, никто не обзывался больше, а Федька в знак примирения подарил фляжку военную. Вот с этой фляжкой да с ранцем и собрались они в Москву, на Красную площадь посмотреть, да случилась вот какая оказия. Поход они запланировали после сенокоса, да как назло дожди заладили. Дед – понятно, какой работник. Не мог Серёга бросить сено. Косили они с Федькой вместе, да мамкин брат Тимоха помогал. Погода, наконец, выдалась на славу, выкосили свою делянку, да ещё Тимохин кусок за речкой прихватили. Вот за речкой и приключилось. Стояли там стожки. Ночевали они в этих стожках частенько, сено сушили да на ночь смётывали. Аистов там бродило тьма тьмущая. Одна их семья жила на старой липе у Серёгиной хаты. Прилетали каждый год. Бабка любила их, даже лоскуты свои старые подкладывала, чтобы они гнездо обновляли. Красный в горошек лоскут от бабиной старой юбки так и примостили в гнездо. Серёга сам видел, когда залез на липу. Чуть не получил по лбу клювом, да ладно. Разве Серёгу остановишь, если ему что надо? Этот самый бабкин любимчик, аист Микеша, любил лягушек, потому за речкой, аккурат недалеко от стожков, охотился. У него на правом крыле были белые перья, по ним Серёга Микешу и узнавал. Поспорили они с Федькой, что поймает Серёга Микешу. Не так, чтобы суп сварить, рука на бабкиного любимца не поднимется, да и «хата с аистом – дворец» – так бабка говорила. Просто, чтобы показать гордецу пернатому, кто в хате хозяин. План операции разработали вместе. Наловили лягушек, стащили у деда катушку суровой нитки да связали им лапки, чтобы лягушки не скакали. Разложили лягушек дорожкой к стожку, а сами в сене закопались. Микеша должен по лягушкам к стожку и прийти. Караулили его две ночи. Аист, как на зло, промышлял в другом месте. Но на третью ночь прилетел, милый, ходит, клювом своим тыкает и дратва ему нипочем. Так и пришёл к стожку. Крайняя лягушка как раз рядом с Серёгой. Хватанул Микеша лягуху, башку запрокинул, чтобы проглотить, а Серёга его за ногу хвать! Тот про лягушку забыл, рванулся к луговине. Сильный, подлюка, Серёгу опрокинул навзничь и как долбанёт клювом! Конец бы пришёл охотнику, да спас картуз. Клюнул аист аккурат в дедову кокарду. Потемнело у Серёги в глазах, разжал пальцы и провалился куда-то. Не слышал он и не видел, как Микеша полетел восвояси, а Федька за ним с воплем к берегу:
– Беда! Беда! Серёгу убили!
Там рыбачил Полдорофея, прозванный так за маленький рост. Кинул Полдорофея удочку и рванул к стожку. Приложил ухо к Серёгиной груди, улыбнулся:
– Сердце то тикает, поживёт ещё дружок твой на белом свете.
Стащил картуз с головы, отправил Федю к речке. Тот набрал воды в картуз, вылил Серёге на лоб, а у него там шишка выросла, как пенёк на поляне.
– Кто его так?
– Так аист клюнул, прямо в лоб.
– Спас его картуз, раскроил бы черепушку, не спросил. Клюв у аиста знаешь какой?
А Серёга тем временем раскрыл глаза. Мир потихоньку возвращался. Он слышал голос Полдорофея, видел краешек неба, ярко-розовый от восходящего солнца, тени берёз, что привстали на цыпочки и потянулись тёмными дорожками, цепляясь за берег. Давно Серёга не видел такой красоты. Голос Федьки рассыпал картинку, заставил приподняться:
– Кокарда спасла Серёгу, а не картуз. Картуз пробить ему ничего не стоит, – погладил пальцем кокарду. Она болталась на картузе, один металлический штырёк отломался.
– Ну, жив будешь, не помрёшь. Кокарду береги, воин, спасла она тебя.
То Георгий Победоносец спас. Он за правое дело.
– Э, да ты очухался, охотник! – Полдорофея тряханул Серёгу за плечи. – Только не правое дело ты затеял – с аистами воевать. Аист – птица святая, она самые заветные желания выполняет. Ты вот чего хочешь больше всего?
– На Красную площадь хочу. Не видел никогда.
–Увидишь еще, какие твои годы...
Кокарда с тех пор лежала в шкатулке у бабки на этажерке вместе с крестильным крестиком Серёги, и картуз он носил без кокарды. Но обзывать Серёгу больше никто не пытался. В Москву они так и не попали: то сено, то жатва, то посевная, да и учиться нужно. После школы хотели они в город на рабфак поступить. Вот тогда и Москва не за горами.
Только не суждено было планам осуществиться. Как раз перед выпускным старый репродуктор прохрипел, что война началась. Серёга на рыбалке был, натаскал окуньков да карасей на жарёху, а тут Фёдор примчался – собирайся, Серёга, война.
– Да с кем?
– С Гитлером, с кем.
– Так у нас с ним договор.
– Вот те и договор – в огороде рыщет вор. Пошли на войну собираться.
Подхватил Серёга снасти, рыбу выпустил, только её и видели.
– Ты чего, чудак, рыбу выпустил?
Посмотрел, словно видел его впервые:
– Какая рыба? Война!
Забрали их через месяц в июле. Дед колдыбал на деревяшке своей, бабка семенила рядышком, утирая слёзы фартуком, который в спешке снять забыла.
– Ну что, Серёга, вот и тебе доведётся военную дорожку потоптать. Не трусь, но и на рожон не лезь. Немец, он трусливый, но хитрый.
Бабка повесила крестик на шею, перекрестила, а дед долго искал что-то в кармане своей белёсой линялой гимнастёрки, которую надел в честь такого случая, а потом нашёл, протянул Серёге. То была кокарда.
– Бери, внучок, Георгий Победоносец – он завсегда за правое дело. Эх, была б нога, пошёл бы с тобой немца бить.
– Куда тебе, старый, – бабушка всплеснула руками. Обнаружив фартук, сняла его и держала в руках, не зная, куда деть.
– А что? – Дед молодцевато погладил усы свои, скрутил самокрутку.– Меня ведь не надо учить воевать, я немцев бил.
– Бил, бил, – бабушка всхлипнула, – Серёжик, соколик мой ненаглядный, ты только вертайся скорей. Нам с дедом то немного осталось на белом свете, кому хату оставить?
– Вернусь, баб, прогоним немцев, к осени буду, как штык. Картохи помогу вам выкопать. – Серёга положил кокарду в грудной карман рубахи своей, похлопал сверху ладонью для верности...
Не вернулся Сергей Иванченков ни через месяц, ни к осени. Держали они с Фёдором оборону Москвы в 8-ой гвардейской стрелковой дивизии. Это был конец ноября. Холода стояли жестокие, словно сама зима – матушка восстала против немцев. Но холодно было всем. Деревенька эта подмосковная – как ладони и переходила из рук в руки. Немец пёр к Москве, и они стояли насмерть. Допустить то, что фашисты проклятые на Красной площади окажутся?
Окопались они в заснеженном окопе, немцы поливали огнём вокруг, высотка – как на ладони.
–Так и не побывали мы с тобой, Серёга, в Москве, – Федька перезарядил винтовку свою, подышал на пальцы, пытаясь согреть хоть чуток.
Серёга оглянулся. Обгорелые печи, чёрная земля под подтаявшим от огня снарядов снегом, а вдалеке – немецкие самоходки.
– Будем, обязательно будем.
Федька недоверчиво хмыкнул, поправил гранату на поясе. Прямо на них пёрли фрицы в длиннополых шинелях, морды перевязаны шарфами.
– Холодно вам, гады? – Сплюнул, шарик слюны упал на снег, превратился в ледышку, – сейчас я вас погрею.
Прищурился, нажал на курок. Долговязый фриц упал в снег.
– Есть! Есть, Серёга! Хрена два их в Москву пустим! Нехай вот тут и лежат! Второй, коротышка, тот, что бежал с долговязым, присел на колено и швырнул гранату.
Серёга схватил Федьку за плечи и буквально всунул лицом в снег. Раненый коротышка упал в пару метрах от них, скошенный чьей-то пулей.
– Федька, – Серёга потряс за плечо. Тот не отзывался. Серёга развернул его. Так и остался в памяти с детским, усеянным конопушками лицом, удивлённо обращённым к небу. Неведомая сила подхватила Серёгу, он вскочил, нащупал гранату на поясе и рванул в самую гущу немцев, бежавших под прикрытием бронированной самоходки. Размахнулся и швырнул. Словно горячая волна опрокинула, обожгла лицо. Серёга упал в снег. Последнее, что он увидел, была искорёженная самоходка и несколько фрицев, упавших рядом. А потом вдруг увидел Микешу, который спускался за ним с неба. Серёга раскрыл ладонь, чтобы схватить Микешу за ногу, а в ладони – кокарда.
– Георгий Победоносец! Мы с дедом за правое дело, – прошептал тихо.
И вдруг Микеша подхватил Серёгу и понёс над заснеженным полем к Москве.
– Куда ты меня несёшь, Микеша?
Тот молчал, тяжело взмахивая крыльями. Тёплый майский ветер трепал его белые перья.
– Красная площадь, – прошептал Серёга, счастливо улыбаясь...
