Палецкис: В Литве разрешено восемь мнений, но за девятое – 500 дней в «одиночке» 28.07.2021 14:09Литовская газета «Республика» взяла большое интервью у политического узника Альгирдаса ПАЛЕЦКИСА, обвиняемого литовскими спецслужбами в шпионаже в пользу России.
Перевод на русский язык интервью Альгирдаса Палецкиса выполнен историком и философом Валерием Ивановым.
Шауляйский районный суд с лета расследует уголовное дело политика. Он был в тюрьме до начала судебного разбирательства. Заседания, по-прежнему, закрыты для общественности. 5 января 2021 года суд продлил меру надзора еще на три месяца; после сдачи паспорта и уплаты залога в размере 50 000 евро обвиняемый будет по-прежнему обязан носить на ноге браслет и не покидать Вильнюс.
— Это было первое знакомство с наручниками?
— Первое.
— Как чувствует себя интеллигентный человек со связанными руками?
— Надо помнить, когда наручники были надеты в первый раз, поскольку из дома меня вывели без них, в автомобиле крепкие ребята зажали меня с обеих сторон. Я бы не сказал, что это чувство — особое чувство, интеллигента или не интеллигента. Я внутренне усмехнулся — что вы здесь исполняете? Что играете?.. Я буду бежать, драться с вами, вооружившись до зубов? Что вы демонстрируете здесь: свою ли значимость, мою ли значимость, или что-нибудь еще? Но потом понимаю, что служащие – исполнители законов, поэтому они должны это делать.
— Ваш арест был окутан большой тайной, что лишь подкреплено обстоятельством, что до суда вы были надолго заключены в тюрьму. Было за что?
— Ответ ясен: им не нравятся мои взгляды и деятельность, инакомыслие, то, что я делал журналистское расследование некоторых исторических событий. Когда меня арестовали, они надеялись найти какие-то доказательства шпионажа. Кроме того, они надеялись, что, осуществив обыски у десятка моих друзей, обнаружат объявленную шпионскую сеть, о которой они публично говорили. Но что вышло? Они ничего не нашли у меня и у дюжины моих друзей. Сделав обыски ничего не нашли, поэтому они остановились на единственном золотом «свидетеле», на показания которого они полагаются. Потеряли голову — что делать? Решили имитировать расследование — поэтому сделать его совершенно секретным. В это время цепляются за какие-то мелочи — к делу начали включать имевшиеся у меня визитки, склеивали найденные в мусорном баке бумажные клочья с моими обыденными записями, чтобы все выглядело как можно сложнее, хотя на самом деле не знали, что делать. И до сих пор боятся признать, что совершили ошибку. Я просил об открытом суде, хотел, чтобы общественность увидела какими методами работает прокуратура, но прокуратуре и службе госбезопасности удалось убедить суд в том, что слушания, которые проходили до сих пор, были закрытыми.
— Как долго вы были в тюрьме?
— Если коротко из моих уст: дело о шпионаже было возбуждено против меня в конце октября 2018 года, сразу же с 25 октября посадили в тюрьму и не выпустили из неё в ходе всего досудебного расследования, то есть до начала самого процесса. Меня держали в тюрьме семнадцать месяцев и две недели, или 528 дней, из которых я, подозреваемый, был пятьсот в одиночной камере. После завершения досудебного расследования весной 2020 года, 6 апреля, Апелляционный суд Литвы, не послушав прокуратуру, выпустил меня под домашний арест. Прокуратура желала держать меня в тюрьме до окончания судебного процесса, об времени окончания которого пока неизвестно.
В июне Шауляйский суд уже разрешил мне выходить из дома, передвигаться по территории Вильнюса, за исключением времени с 21:00 до 6:00. С апреля мне надели электронный браслет на ногу, полиция видит каждое моё движение, а родственники заплатили большой депозит, у меня забрали паспорт.
— Сколько из этих дней вы были в тюрьме Лукишкис и сколько в исправительном учреждении?
— В начале двух недель меня держали под стражей в арестантской — в помещении предварительного заключения на улице Костюшкос, затем более полугода, до конца июня, я был в тюрьме Лукишкис. Потом меня перевели в вильнюсскую тюрьму на улице Расу. Во время моего недельного лечения в больнице Правенишкис (трудовая колония усиленного режима под Каунасом – Прим. пер.) я также частично встретился с тюрьмой Правенишкис. Потом меня доставили из тюрьмы Расу в тюрьму в городе Шяуляй, где я был плоть до выпуска под домашний арест.
— Какие впечатления остались от мест заключения?
— Я подробно опишу их в книге, которую собираюсь издать. Но если, кратко, бывшая арестантская на улице Костюшкос, где я был в первые две недели — все-таки полностью разваливающееся здание, сохранившееся ещё с царских времён, — еда там была одна из лучших, которой питался в тюрьмах, а персонал довольно вежливый и даже местами дружелюбный. Но, конечно, сама обстановка была удручающей. Лукишкис также выглядели очень удручающе, камера была очень маленькой, едва ли больше, чем купе поезда, стены окрашены в темные цвета, все расписаны, оплёваны, выжжено окурками…
— Я видела их, когда в Малом театре играли пьесу Рима Туминаса «Смерти не будет»…
— Если бы вы были, то видели бы, какие там окна, потому что никто не даёт денег на такие вещи: деревянные тонкие рамы, стекла разбиты (некоторые заключенные этим развлекаются); сохраняется угроза постоянной простуды. Лукишкис, конечно, конвейер, заключенных много (600 или 700 было), они движутся, их возят на допросы, персонала очень много, часто меняется, там уже холодный контакт. Еда хуже, но проблема была даже не в ней, а в однообразии. Один час в день, вы можете пройти на прогулку. Если вы были в Лукишкис, вы видели, что «поле», по которому ходят заключенные, это та же камера, только чуть более просторная и без крыши.
Кроме адвоката, я больше никого не мог видеть и ни с кем общаться, — прокуратура не разрешила не только видеться с родственниками, но и звонить им. Я не мог позвонить близким людям в течение десяти месяцев. Я мог только писать им письма. Это был совершенно неоправданный запрет: что бы произошло, если бы я позвонил матери или отцу, тем более, что эти разговоры в тюрьме, вероятно, слушали. Это было испытанием для семьи.
— Ваша семья хорошо известна, уважаема и довольно влиятельная. Отец Юстас Винкас Палецкис — подписал Акт Независимости Литвы, дипломат, бывший евродепутат; брат Римвидас — успешный тележурналист, ведущий. Могли ли вы ожидать, по крайней мере в этом случае принятия каких-то мер, чтобы облегчить вашу ситуацию?
— Семья и родственники, конечно, не имели права и полномочий влиять на правоохранительные органы. Но морально и всеми другими доступными способами они мне очень помогали.
— Имею ввиду ваши отношения с братом, можно представить, что послевоенные рассказы о том, что брат шёл против брата, не выдуманные…
— Было бы сильным преувеличением, иллюстрировать наши отношения с Римвидасом рассказами о послевоенной борьбе между братьями. Наши отношения братские, но мы не спорим на политические темы, потому что ни он, ни я не видим смысла: я — левый, он — центрист или более либеральных воззрений. Мы не конфликтуем по этому поводу.
— … я остановила вас. Давайте продолжим о тюрьме. Почему вас всегда держали в одиночной камере?
— Потому что я бывший политик. Политиков и служащих держат отдельно от других заключенных, но они могут быть заключены друг с другом в тюрьме.
— Это выглядит как привилегия.
— Таков закон. Пока я был в тюрьмах на улице Лукишки и Расос, других задержанных политиков или офицеров не было, поэтому только один месяц должен был поделиться камерой с бывшим офицером, а затем его отпустили домой. Камера в тюрьме Расос была больше. А тюремная камера в городе Шауляй, в которой я оказалась, была на треть меньше, чем камера в тюрьме Лукишкис. Она была для меня человек роста почти 190 см. — как шкаф. В ней была только кровать, столик, угол туалета и все. Три шага, и упираешься в стену или столик. В конце концов, после очередного запроса, заменили эту камеру на немного большую, в ней я провел последние несколько дней в тюрьме.
— Удалось ли нам разглядеть социальное неравенство, к которому левый политик не должен оставаться равнодушным: правда, что бездомные едят лучше, чем некоторые наши пенсионеры?
— Некоторые из бедных пенсионеров, которые оказываются на грани голода, для которых тарелка мальтийского супа — весь дневной рацион питания, очевидно, едят хуже, но, когда дело доходит до пищи, предлагаемой в тюрьме (суп, каша), вы остаетесь всегда полуголодным. В нём немного питательного, думаю, что все же пенсионеры едят хуже. С другой стороны, в тюрьме есть еда на тарелке и еда, которую на деньги можно купить раз в неделю в тюремном ларьке (овощи, фруктовое мясо). Но и здесь есть ограничения.
— Какова была поддержка вас, которую особенно важно чувствовать всем в аналогичных обстоятельствах, если вашей партии Социалистический народный фронт не стало, а с семьей вы не смогли связаться?
— Вы знаете, вчера я редактировал книгу, написанную в форме дневника, моё взгляд как раз остановился на том месте, которое обдумал, и процитирую вам. Мои мысли, написаны там: родился в трудный период, когда несколько трудных моментов соединяются в один. Это может быть болезнь, когда даже не можете выйти на улицу или решение суда о продлении заключения еще на 3 месяца, а также еще более давящая ухудшенная камера… В дневнике я пишу то, что какая-то не высказываемая словами внутренняя сила, в таких случаях, поддерживала меня, когда ты в итоге один в камере и не можешь поговорить ни с кем, хотя и знаешь, что за пределами тюремных стен есть люди с наилучшими желаниями и действиями, пытающиеся помочь вам. Таких людей было много — от политологов и 60-ти подписавших Акт о независимости Литвы, — не понимая, почему Альгирдас Палецкис провел за решеткой полтора года ещё до судебного расследования, они подписали обращение. Они призвали выпустить меня и провести открытый суд — я им всем очень благодарен. Но все же со своими проблемами я должен справиться самостоятельно. Видимо, каждый человек в трудное время должен найти в себе силы выдержать испытания. Во-вторых, хотел бы добавить, должна быть определённая цель в жизни, которая больше, чем вы. Одно дело — выжить ради собственной судьбы, а другое — знать, что ты представляешь какую-то идею, какую-то мысль, которая важна не только для тебя, но и для других.
— Можете назвать ее?
— Иногда я называю это социальной справедливостью, иногда по-другому, но это сверхзадача, цель, которая больше тебя самого.
— Кто еще дал мне стойкость?
— Один из моих любимых философов Ф. Ницше, перефразировал знаменитую фразу Христа, сказав: «Давайте любить наших недругов, ибо они укрепляют нас». Те из моих недругов, я это увидел и убедился, укрепили меня. Более 500-ти дней, проведённых в одиночной камере, минус обратили в плюс: много читал, думал, писал — готовился к изданию книги.
— Ф. Ницше, кажется, был любимым философом Гитлера…
— Это упрощенная трактовка. Ницше, как океан, и Гитлер просто едва заметное пятнышко. Ницше оказал влияние на многих интеллектуалов — одна из самых глубоких фигур в философии. И некоторые политики, в том числе Гитлер, интерпретировали философа очень узким и порочным образом. Конечно, теперь можно попробовать обвинить Ницше в том, что он дал какой-то повод интерпретировать его идеи, и сказал: «подтолкни падающего» и так далее. Но основная идея Ницше другая. Он требует человеческой свободы и творчества.
— Ваш дед Юстас Палецкис, которого старшему поколению не надо представлять, упоминает в своих воспоминаниях «романтику наказания». Это ощутимо в вашем дневнике?
— Может быть, будет такой аспект, но уж точно не единственный и не основной — видимо, в каком-то смысле, как и большое количество людей, я отчасти романтик. Я отношусь к тюрьме как к жесткому испытанию, и, если вы преодолеете это испытание и не сдались, вы просто становитесь крепче.
— Правда, ваш дедушка упомянул романтику наказания, говоря о годах учёбы. 2008 год, когда у вас была опьяняющая карьера, — вас удалили из Социал-демократической партии, не стал переломным, но из него вы попали на полосу с большими препятствиями, с которого вы не вышли до сих пор?
— Ну, здесь, может быть, использован термин «полоса препятствий», но так как я знаю свою жизнь немного более подробно, чем вы, может быть, вы будете заинтересованы несколько передвинуть вперёд время и начать говорить не о 2008-м годе, когда я был удален из Литовской социал-демократической партии — LSDP, но к 2002-2003 годам, тогда обо мне мало кто знал. Мне было 32 года, в то время я был главой департамента Западной Европы Министерства иностранных дел, и до должности посла, говоря по-простому, осталось всего несколько лет. Тогда передо мною отчитывались, может быть, 10 или 13 послов литовских представительств в западноевропейских странах. Я мог, конечно, не в одиночку, направлять им какие-то директивы. Зарплата была солидной в то время, я только что вернулся из Брюсселя, где она была еще выше.
Все, что мне нужно было сделать, это подождать, я мог бы отправиться в какую-то западноевропейскую страну, но, видите ли, в то время, и не только в то время, я уже был в поиске. Меня сильно интересовала философия. Конечно, я много читал не только Ницше или Платона, но и многих других, интересовался религиями, идеологиями и понимал одно: либо я сейчас оставляю эту бюрократическую машину и становлюсь свободным человеком, либо продаю себя за деньги, чтобы получить должность посла, должность директора департамента. Я говорю здесь только о своей дилемме. Многие дипломаты не видят ситуацию так драматично, они искренне работают, устав министерства, обычная иерархия дипломатии их не слишком ограничивает. Я не говорю, что они не правы, а я прав. Я сделал свой выбор — это стало началом большой полосы препятствий. Решение о том, что я все еще должен оставаться самим собой, кстати, пожелаю этого всем, тем более, что сделать это никогда не поздно, было судьбоносным. Когда я ушёл из министерства, удивив всех, никто не мог понять меня. Обратившись к политике, я вступил в борьбу за социальную справедливость, вступил в Литовскую социал-демократическую партию (LSDP). Заметил, что она отклоняется от своей идеологии. Знаете, когда в молодости, столкнулся с большими несправедливостями, принять это было теперь невозможным, поэтому остро и эмоционально начал сопротивляться. Однако не так и легко меня было выдворить из партии…
— Если вы уже заметили, что социал-демократы отклонились от курса, то что бы вы сказали о них сегодня?
— Скажу откровенно: я не очень верю в способность молодых людей, которые сейчас пришли к руководству партии, выполнить обещанное ими обновление партии. Не совсем уверен, что они полностью верят в то, что говорят. Я знаю некоторых из этих людей с давнего времени. Конечно, я могу ошибаться, может быть, они изменились за это время, но до сих пор мое чутье и опыт говорят что-то другое. Думаю, в Литве классическая западноевропейская социал-демократия вряд ли приемлема для большинства людей, потому что в Литве, особенно в сельских районах, в небольших городах преобладает менталитет тех, кто, как правило, поддерживает линию Р. Карбаускиса (лидера Крестьянской партии Литвы. – Прим. пер.).
— Не так давно вы основали и возглавляли партию Социалистического Народного Фронта; правда, среди других партий она уже исчезла. Скажите, чем ваш социализм отличался и отличался от так называемого либерального марксизма, исходящего из Запада, с памятниками, сносом института семьи, диктатуры прав меньшинств («кто был ничем, тот станет всем») и так далее?
— Небольшая коррекция: Маркса не идеализирую, но он не предлагал уничтожать памятники. В 19-м веке он критиковал семью за то, что в ней женщина попадала под полную зависимость мужа. И он защищал не права меньшинств, а большинства, — тех, что продают свою рабочую силу. Обдумывая тексты Маркса и размышляя о его собственном характере, я считаю, что если он проснулся бы сегодня, то горькая, гомерическая шутка была бы его «вознаграждением» некоторым из его современных последователей, и тем, которых вы интересно назвали «либеральными марксистами».
Возможно, одним из краеугольных камней моего мировоззрения, которое эволюционировало (мировоззрение каждого человека должно развиваться, иначе оно мертво), является свобода личности. Человек должен прежде всего быть творцом. Самая большая проблема сейчас в Литве и во всем мире в целом заключается в том, что люди настолько угнетены работой и потреблением, угнетены рекламой, распространяемой СМИ информацией, что у них больше нет времени думать о своих коренных ценностях, о тех, которые злободневны для общества. Люди не могут освободиться от доминирующих стереотипов о том, что каждое общество, каким бы оно ни было, пытается заразить всех.
С одной стороны, будучи борцом за свободу, тем самым открывая свои творческие возможности и не подвергаясь никаким авторитетам и пропаганде, являюсь либералом (противником любых ограничений). С другой стороны, являясь сторонником воплощения в жизнь социальной справедливости, которая не нарушала бы свободы личности. Чтобы большинство общества, точнее – все, имели равные возможности социального старта, в том числе материальные, чтобы дети из малоимущих семей имели равные возможности старта, которых сегодня нет ни в городах и тем более на деревне, или в местечках (во многих местах происходит просто деградация людей). Я — левый. Кстати, первые либералы были левыми.
— В публичном письме из тюрьмы вы написали о зародившемся в Америке «демократическом фашизме», который, по вашему мнению, заключается в «демократическом» устранении диссидентов, сначала ополчив против них часть СМИ. Если не поддаются, делаются попытки воздействовать финансово, через рабочее место, пока, наконец, если и это не повлияет на человека, то фабрикуют судебное дело. Имеете ввиду себя?
— Конечно себя и, к сожалению, не только себя. Таких примеров еще много. Есть иллюзия, что в либеральной демократии нет конфликта между свободой человека и властью. Конечно, есть. Как по другому назвать преследование меня, если не преследование за мнение, за другое неудобное мнение. Есть интересное наблюдение о том, чем монархия отличается от демократии: в условиях монархии допустимо одно мнение, в условиях демократии разрешено пять мнений, а шестое, седьмое, восьмое и больше — не допускаются. Другими словами, демократия лучше монархии, но в ней есть цензура. Только это не признается. Ну, хорошо, допустим, в Литве разрешено восемь мнений, а если у вас девятое или десятое, вас либо игнорируют, а если вы продолжите интенсивно продолжать, то можете оказаться в тюрьме. И просидите в одиночестве пятьсот дней и, может быть сломаетесь, может, начнете лизать подошвы прокурорам. «Золотой» свидетель Деймантас Бертаускас, на показаниях которого основано всё моё дело, также сидел в тюрьме. Кстати, пресса уже писала, что сначала против него было возбуждено ещё одно дело за детскую порнографии, на этом деле его сломали и он начал говорить против меня.
— Знаете, что вам угрожает?
— Согласно шпионской статье, грозит от трех до пятнадцати лет тюрьмы, если судьи поверят фантазиям. А если опираться на факты, никакого шпионажа не может быть доказано. Мой адвокат, с 35-летней практикой, говорит, что никогда не видел такой несуразицы.
— Вы во второй раз предстаёте перед судом. Вы были осуждены 8 лет назад по делу об отрицании преступления 13 января. Что вы думаете сегодня о произнесенной вами фразе «свои стреляли в своих»?
— Я очень хорошо понимаю, тема очень чувствительная. Я глубоко сожалею о погибших и сочувствую их близким. Не было и не могло быть никакой цели унизить, не уважить человеческие жертвы. Во время моего участия в той радиопередаче в ноябре 2010 года произошла манипуляция. Принимая участие в этой радиопередаче, по существу обсуждающую январские события 1991 года, как только начал говорить об этом, меня сразу же остановили, не позволил высказать до конца свою мысль, публично обозвали… После этого несколько консерваторов обратились в прокуратуру, на меня подали в суд, и кто-то достиг своих политических целей. Самое интересное в моей знаменитой фразе было то, что это просто пересказ текстов писателя Витаутаса Петкевичюса (бывшего руководителя сеймовского комитета по обороне и безопасности. – Прим. пер.).
— Никто не говорил вам, что вы, наверное, возродились как ваш дедушка Юстас Палецкис? Он, несомненно, был талантливым и, казалось бы, довольно сложным человеком: он скорбел о Литовской Республике, протестовал против фашистского режима, торопился утвердить советскую власть в Литве… Вас также однозначно называют в СМИ пророссийским политиком, и сегодня вас обвиняют в том, что вы чуть ли не российский агент…
— Я почти не помню дедушку. Когда он умер, мне было девять, и мы жили в разных странах – по политическому строю. Я знал его больше по рассказам моего отца. По его мнению, мы с дедушкой совершенно непохожи — ни по характеру, ни по действиям. На мой взгляд, мы похожи в том, что и он, и я часто оказывались в оппозиции. Он не принял государственный переворот 1926 года, и в 1952 году (еще сталинское время) его обвинили в буржуазном национализме, он едва избежали расправы властей, за то, что смел встать на защиту литовцев.
Но в целом, наша жизнь очень отличается, может быть, потому, что время, в котором мы есть сегодня очень отличается от того…
Относительно обвинений в русофилии, то сейчас мода клеить такие этикетки на всех инакомыслящих. Но мода приходит и уходит. Важно под напором моды и толпы оставаться самостоятельным человеком.
Комментарии
Комментариев пока нет
