Владислав Гулевич: Любовь,которой нет

Владислав Гулевич: Любовь,которой нет 01.03.2016 11:52

Человеческое мышление легко приучить мыслить заранее заданными штампами и символами. Штампы и символы – это знаки, за которыми сознание читает привычные очертания объектов, переложенные в словесные упаковки. «Голубь – птичка мира» - этот символ далек от реальности. Голуби едят мясо, т.е. плоть, и бывают довольно жестоки друг к другу.

Еще одним символом-штампом является понятие материнской любви как чувства, всегда безупречно чистого и непорочного, благородного и высокоморального. Это не так, и дело не исправят сотни песен и стихов, посвященные материнской любви. Чтобы любовь была благородной и высокоморальной в полном понимании этих слов, она должна стать всеобъемлющей.

В истории человечества всеобъемлющей была только любовь Христова к грешным людям. Христос любил всех, и принес себя в жертву ради всех. Непостижимый для человеческого рассудка поступок, т.е. принесение себя в жертву ради других, смог совершить только Сын Божий, посланник небес. Он любил друзей и врагов, почитателей и хулителей, богатых и бедных, красивых и уродливых, честных и лживых. Недостижимый для человека идеал. Любовь Христа была всеобъемлющей, и не делающей исключений. Это была любовь в виде сплошного потока мягкого добросердечного света, окутывавшего всех и вся, и не делавшего различий.

Является ли материнская любовь таким сплошным потоком мягкого  добросердечного света? Да, но только для избранных – своих детей. Мать неспособна любить чужого ребенка так же, как своего. Мать неспособна поставить выше своего дитя такие высокоморальные категории как справедливость или честность. Сердце матери готово принести в жертву любую метафизическую идею, поступиться самыми высокоморальными соображениями ради своего чада. Долг, мораль, благородство ничего не значат для женщины, обуянной материнским инстинктом.

И мы приходим к пониманию, что материнская любовь больше похожа на инстинкт. Только инстинкт может заставить человека так слепо действовать вопреки законам морали и чувству справедливости. Только инстинкт способен свести к минимуму тревожные раздумья над моральной правомочностью своих поступков, и этот минимум мы наблюдаем в женщинах, познавших материнство. Тут по накалу материнского чувства  женщина-мать похожа на представителей животного мира, в первое время после рождения яростно убивающих чужую плоть, чтобы ею накормить своего младенца, обеспечив ему жизненные силы. В животных говорит инстинкт, он же говорит и в человеке.

Инстинкт знает только самое себя, ему неведомы соображения чести и морали, жалости и справедливости. Как высокоразвитое животное, одаренное рассудком, человек способен к инстинкту примешивать мышление. Материнское чувство помогает женщине ближе познать горести и беды других матерей. Но оно же заставляет женщину забыть о чужих горестях и даже увеличить их тяжесть, если этого потребуют интересы ее ребенка. В основе многих несправедливых поступков и даже преступлений лежит материнское чувство, по недоразумению воспеваемое поэтами во все времена. Несправедливый поступок матери по отношению к детям других матерей воспринимается как обыденность, и оправдывается всеми. Справедливость и доброта остаются при этом попранными, ибо матери чувство справедливости неведомо. На весы ставится ее ребенок и то, что выше любого смертного. Мать выбирает первое.

Человеку свойственно ставить материнскую любовь в один ряд с другими добродетелями лишь потому, что человек эгоистичен. Он считает добродетельным все, что касается его личности. Материнское чувство оттого воспевается человеком, что оно направлено на него. Каждый, отдавая дань чувству материнства, подсознательно примеривает это чувство на себя,  прилагает к себе всю его теплоту и нежность.

Эти теплота и нежность не делают различия между маньяком и добропорядочным гражданином, алкоголиком и героем-храбрецом. Их матери любят их с одинаковой силой, хотя человечество страдает от первых, и гордиться вторыми. Но заставьте человека примерить чувство материнской любви на других, не примеривая его на себя, т.е. отдать другим теплоту и нежность, а себе уготовить участь «трамплина», с которого другие, бережно подсаженные туда заботливыми матерями, будут совершать прыжок к карьерным высотам, и он описал бы его в совсем других тонах. Материнское чувство ради собственного торжества готово обречь на страдания невиновного ради спасения виновного. Эти теплота и нежность должны защитить человека от других людей, тоже чьих-то детей, у которых есть свои матери с их материнским чувством.

Материнское чувство лежит в основе многих конфликтов. В истории не раз бездарность водружали на трон, никчемность наделяли властными полномочиями благодаря материнской любви. Эта любовь безжалостно отодвигала в сторону более одаренных претендентов лишь потому, что это были дети другой матери.

Материнская любовь – это племенная любовь, руководствующаяся зовом крови, но не совести.

Голос крови слеп, голос совести скрупулезен. Голос крови примитивен и инстинктивен, потому что не предполагает со стороны члена племени никаких душевных усилий, никакой моральной напряженности, чтобы ему следовать. Голос совести подразумевает высокую моральную порядочность, внутреннюю самодисциплину, когда явные выгоды презираются ради торжества справедливости. Голос крови несовместим с голосом совести. Голос совести несовместим с материнским чувством. Материнская любовь может звучать в унисон только с голосом крови.

Голос крови не может считаться проявлением возвышенного характера. Все примитивные народы племенную принадлежность ставят выше любых моральных категорий. Чужеземец у них виноват уже тем, что не родился членом их племени. Суд вершится на скорую руку, стоит только выяснить этническую принадлежность виновного. Такова и материнская любовь. В своем порыве она сродни племенному расизму. Для нее принадлежность крови значит больше, чем остальные высокоинтеллектуальные доводы.

Единственной настоящей Матерью для всех сразу была Богородица. Потому она и единственна, что никому из смертных женщин такой подвиг не удавался. В истории войн бывали случаи, когда женщины жертвовали детьми ради высоких идеалов. Испанки кормили своих детей отравленной едой, чтобы накормить потом ею ничего не подозревавших наполеоновских вояк, но на один подобный случай в истории человечества приходятся сотни тысяч противоположных, когда высокие идеалы попирались во благо недостойного лишь потому, что недостойный был дитя своей матери.

Да и не говорит ли сам факт повсеместного упоминания в исторических рассказах этого подвига молодых испанок о том, что удивление их поступком как раз и вызвано неожиданностью ситуации, когда мать отдает жизнь своего ребенка на алтарь чего-то более глубокого, более значимого, более возвышенного?

 Сын Богородицы обладал таким же всеобъемлющим чувством любви, как и сама Богородица. Он отдал жизнь во искупление грехов всего человечества; Она приуготовила его к этому, и отдала на жертву. Если бы в ней громче говорило материнское, а не божественное, разве имели бы мы сейчас то, что зовется историей христианства?

Если бы Богородице было присуще воспеваемое человеком материнское чувство, мир никогда бы не познал ничего, что выходило бы за рамки этого обожествляемого человеком инстинкта. История мира была бы сведена к племенным чувствам и многочисленным фактам принесения в жертву достойных ради благополучия недостойных.

В случае с Богородицей всё наоборот. В жертву ради недостойных был принесен достойный. Эта ситуация выворачивает наизнанку саму сущность обыденного материнства, противоречит ему каждой своей буквой и каждым звуком, это движение в противоположную сторону.